По залу покатился гул, какой бывает тогда, когда человек хотя нарушил общие правила, но говорит правильно.
— Так мы вам слово дадим, — желая угомонить академика, снова повторил Пухов.
— Да. Да, — ответил Иван Евдокимович. — Я его не возьму: говорить с трибуны не умею, — и сел на свое место.
А Аким Морев продолжал:
— Коня запрягать следует учиться у Анны Петровны Арбузиной: она сумела в пустыне вырастить прекрасный фруктовый сад. Надо учиться у инженера Ярцева: он в полупустыне простыми средствами создал гигантский водоем. Надо учиться у чабана Егора Пряхина: этот бережет колхозных овец, как собственные глаза. Надо учиться запрягать коня у таких людей, как Лагутин и Назаров из Разломовского района: эти два думающих агронома добровольно отправились на передовую линию огня… и мы знаем — они победят. Надо учиться запрягать коня у товарища Астафьева: он организовал колхозников, и потому Нижнедонской район превратился в передовой район страны. — Аким Морев увлекательно несколько минут говорил о Черных землях, о Сарпинских степях, о Докукинской балке, о травах, о том, что в степях можно будет выращивать, когда придет Большая вода, о том, какое там изобилие солнца. — Вот, например, — говорил он, — мне Анна Петровна Арбузина подарила яблоко. Я положил его в рюкзак, а шофер сунул рюкзак в багажник. Когда рюкзак достали, от него несло бензином, и я ахнул: «Пропал подарок». Но открываю рюкзак, и оттуда ударило ароматным запахом яблока. Вот сколько солнца в степях. Приложи человек руки, и загребай его охапками. Такая задача ныне и поставлена перед нами: познать законы природы, овладеть ими, дабы народ мог пользоваться в изобилии материальными и культурными благами. Добьемся ли мы этого? Да. Добьемся. Если… если не забудем о буднях. Победа коммунизма в нашей стране безусловно явится величайшим праздником. Об этом следует мечтать, к этому следует двигаться… но нельзя забывать о том, что люди живут и в будни: едят, одеваются, обуваются, учат своих детей, учатся сами. Забудем об этом, народ нас отведет от руководства, проще — прогонит. Я уверен: такое не случится. Приволжские коммунисты так же, как в годы войны разгромили здесь злые полчища гитлеровцев, разгромят и злые силы природы…»
Зал какую-то секунду молчал и вдруг оживленно загудел…
Только один человек, через пенсне сверля глазами, искоса посматривал на Акима Морева и угрожающе что-то записывал в книжечку: то был Сухожилин.
Вскоре Сухожилии встряхнулся, словно курица от золы, потрогал пенсне и намеренно вялым, уставшим голосом произнес:
— Товарищи! Пленум деловой, а к нам пришли с приветствием рабочие металлургического завода во главе с мастером-сталеваром Окуньковым. Может, откажемся? — Он знал, что если произнесет имя Окунькова, который, собственно, по настоянию самого Сухожилина и явился на пленум во главе группы рабочих, то все участники пленума непременно потребуют, чтобы тот обязательно выступил.
Так оно и получилось. Со всех сторон раздались требовательные возгласы… и вот дверь отворилась, и в зал вошла группа рабочих.
Впереди шагал человек небольшого роста с впалыми щеками и с красноватыми глазницами. На груди у него — Золотая Звезда и орден Ленина.
— Это Окуньков? Судя по чертам лица, человек сильный, — шепнул Аким Морев Ларину.
— Да. Мужик крепкий. Только, думаю, они настропалили его на что-то паршивое: к чему приветствие-то на пленуме? Безобразники! — тихо проговорил Ларин.
— Неужели и на такие штуки пускаются? — возмутился Аким Морев.
— На всякие пускаются.
— Но ведь Сухожилин сказал — может, слова не давать?
— Врет, — уверенно произнес Ларин. — Все подстроено, чтобы потом сказать: «Нас рабочий класс поддерживает». Послушаем, — закончил Ларин и кивнул на Окунькова.
— Нас пришли приветствовать рабочие металлургического завода — активные защитники Приволжска. Слово от имени рабочих Приволжского металлургического завода имеет лауреат Сталинской премии, Герой Социалистического Труда сталевар Егор Васильевич Окуньков! — во весь голос возвестил Сухожилин и сам первый зааплодировал, хотя этого ему вовсе и не надо было делать: зал грохнул аплодисментами так, что задребезжали стекла в окнах.
Окуньков чуточку подождал, затем, видя, что аплодисменты не смолкают, замахал на участников пленума листиками, видимо конспектом речи, а когда аплодисменты приутихли, сказал:
— Что это вы? Мы вас пришли приветствовать, а не вы нас, — он этими словами, очевидно, думал успокоить людей, но те снова разразились аплодисментами. — Вот так и будем хлопать в ладошки, — уже недовольно проворчал Окуньков, кладя листики на трибуну, доставая из кармана очки. — Огонек глаза-то спалил… Теперь новые глаза приобрел. — И, не обращая внимания на реплики, смех, которые то тут, то там вспыхивали, продолжал: — Вот дочка у меня… врач. У меня, у рабочего, дочка — врач. А? Что на это скажете? — И снова потряс листиками. — Кого за такое благодарить? Меня, что ль? Да что бы я смог сделать, ежели бы не партия и не советская власть? Ну, это я так себе, промежду прочим. Хвастаться тут мне особо нечем: все наши дети в науку пошли. Спасибо. Кому? Партии нашей. Кому же еще? Крепко государство ведет… Как рабочие у нас мастерски сталь варят, так наша партия мастерски государство ведет. Что тут возразишь? Ничего не возразишь. И опять это я промежду прочим. Речь веду к тому, что ноне утром дочка моя мои мысли записала. Прочитала. «Хорошо, — говорю ей, — меня и то слеза прошибла». — Тут снова все участники пленума, смеясь, взорвались бурными аплодисментами, а когда в зале стихло, Окуньков, положив листики на край трибуны, проговорил: — Вы погодите. Вот прочту. А то, может, и хлопать не за что. — В эту минуту из окна дунул ветер, и листики взвились над трибуной, метнулись к потолку, словно голуби, и разлетелись по залу.
Все ахнули, кое-кто кинулся подбирать листочки, а Сухожилин даже побледнел, но Окуньков спокойно произнес:
— Пускай они там будут. Нечего время терять. Я и без них обойдусь. Так вот, дорогие товарищи, мы приветствуем данный пленум. И как не приветствовать? Пленум обкома — это же мозг нашей области, разум. И не только мы, металлурги, приветствуем. Можем прямо сказать, приветствуем мы от всей промышленности области, от жителей городов и сел. А как же?
Сухожилин поднялся и так яростно зааплодировал, что Окуньков невольно повернулся к нему и сказал:
— А вы глядите, товарищ Сухожилин, руки не расколотите. Дальше что?.. Так вот, дорогие товарищи, на этом, стало быть, приветствие свое мы и закончим, — снова обращаясь к участникам пленума, продолжал Окуньков. — Ну, приветствие приветствием. Хорошо. Только утром, да и по дороге вот сюда… как бы это сказать?.. Ребята мне говорили: «Ты и о неладном скажи».
Сухожилин тревожно заерзал на стуле, а зал затих.
— О неладном? Оно трудно в такой торжественный миг о неладном говорить. И не хотелось бы. Да ведь ничего не поделаешь: совесть приказывает.
— Эге, как поворачивает! Молодец! Не умеет кривить душой, — шепнул Ларин Акиму Мореву.
— О неладном, значит, — продолжал Окуньков. — А оно в нашей области есть. Устранить положено.
— Ваше время кончилось, — хрипло произнес Сухожилин.
— Нет уж. Мы к этому не привыкли, чтобы слово обратно отдавать. Раз уж взяли, так до конца выскажемся, — решительно заявил Окуньков. — Вот, к примеру, начнем с Семена Павловича Малинова. Был он у нас начальником цеха. Ну! Что ну? Ну, посвистывал.
— Это как так посвистывал? — насмешливо спросил кто-то из зала.
— Ну, речи там произносил, доклады всякие. Мартемьяныч цех вел, а Малинов посвистывал, стало быть. Избрали его секретарем горкома. Хорошо. Ничего против не имеем. Во время обороны города Семен Павлович тоже герой. А как же? Бывало, гремит все кругом. Непрестанно гремит: снаряды рвутся, бомбы рвутся, а Семен Павлович к нам. Бодрость вливает, уверенность. Что ж, спасибо за это. А потом что? Потом, выходит, все шиворот-навыворот пошло, когда секретарем обкома стал.
Тут Сухожилин совершил непростительную ошибку, за что потом не раз бичевал себя, он приказно-грубо крикнул:
— Ну, это вас не касается!
Лицо Окунькова посуровело, щеки еще больше втянулись, а из воспаленных глазниц, вдруг ставших большими, гневом загорелись глаза.
— То есть как — не касается? А? Да он что, Семен Павлович, боярин, что ль, какой? Домину себе сгрохал — нас не касается, гуляет — нас не касается, грубит — нас не касается, дела плохо ведет — нас не касается! Тогда что ж нас касается? Приветственные речи под вашу дудочку произносить? Наши дела всех вас касаются, и ваши дела всех нас касаются. А вы еще и другое должны помнить: на вас, секретаря обкома, тысячи глаз смотрят. — И с этими словами Окуньков покинул трибуну, а участники пленума поднялись и зааплодировали. Они аплодировали до тех пор, пока вся группа рабочих во главе с Окуньковым не покинула зал.
