— До свидания. Я вам обязательно напишу. Вы мне ответите?
— Отвечу, — соврал я.
Процокали по булыжнику ее каблучки, вспыхнуло под фонарем пятно кофточки. Я подождал, пока последний звук ее шагов растает в ночи. Теперь только сверчки надрывали в кустах свои глотки. Я вдыхал полной грудью чистый упругий холодок и не чувствовал одиночества. Оно провалилось в ту яму, которую готовило для меня. Темно–синее небо утыкано желтоватыми кнопками звезд. Я отыскал Большую Медведицу, единственное созвездие, которое всегда безошибочно находил. Ковш был на месте, никуда не подевался. «Ничего, — сказал я себе, — еще не завтра. Ничего».
Буренков переместился от конторки к столику, где мы беседовали с Шурочкой. Заметив меня, он поднял за уголок журнал с оторванной обложкой.
— Это что же, — сказал злорадно, — вы и дома так с журналами обращаетесь?
— Дома еще хуже. Рву на клочки. Это у меня вроде психоза. Иногда прочитать не успею, а он уже на помойке. Журнальчик…
Буренков пошлепал мокрой нижней губой по верхней губе. Сообщил:
— Можно и привлечь как за порчу имущества. Штраф придется вносить.
— Виноват, — вздохнул я. — Уж сколько этих штрафов мной переплачено. На эти деньги дом бы мог построить.
Я пожелал администратору спокойной ночи и пошел наверх, а он так и остался стоять с журналом в руке, неприкаянный какой–то. С лестницы я ему крикнул:
— Будете утром с обыском врываться — постучите три раза. Я проснусь. А дверь не ломайте, не надо.
Горничная дремала, уронив голову на столик.
В глубине коридора, кажется, возле моего номера, стоял давешний приезжий. Я его узнал по коричневой немодной шляпе. «Вот еще, — подумал я. — Чего это он там стоит?»
— Вы не меня ждете? — спросил я, подойдя.
— Вас, — ответил мужчина. И тут я его наконец узнал. Это был Николай Петрович, муж Натальи. Сердчишко мое сделало сальто и ухнуло под ребра.
— Входите, — пригласил я. — Очень рад вашему приезду…
С нашей последней и единственной встречи он совсем не изменился. Застенчивость в синем взгляде, неуверенные движения, могучие плечи, распирающие тенниску.
— А где вы оставили чемоданчик? — обеспокоился я, уже усадив его в кресло.
— В номере. Я номер снял.
— Ах, вон как.
Я ожидал, что он, как и в первый раз, извлечет из кармана бутылку коньяку, надеялся на это, но он ничего не извлекал. Сидел, погруженный в себя, усталый, и вроде бы на меня не обращал внимания. Уставился куда–то за окно.
Я поставил на столик бутылку сухого вина, которая у меня оставалась с прошлого вечера, откупорил ее карандашом — загнал пробку внутрь. Сходил в ванную за стаканами. В ванной попил воды из–под крана.
Сердце никак не утихомиривалось, собачило ударов сто сорок в минуту. Да-а. Стыдно–то как, стыдно!
— Каким ветром сюда? — спросил я бодрясь, разливая вино в стаканы. — По службе или как?
— Да нет, не по службе, — он посмотрел на меня с усмешкой, в которой был какой–то уничижительный оттенок. — К вам я приехал, Виктор Андреевич. Именно к вам. Вернее, прилетел.
Я решил ничего больше не говорить и ждать. Будь что будет. Мы сидели молча. Пауза затянулась. В ней было что–то зловещее. Что–то противоестественное было в самом его приходе ко мне. Лихорадочно пытался я придумать хоть какое–то объяснение и не мог. Даже если что–то случилось с Натальей, зачем ему приезжать? Даже если они выяснили отношения и разошлись — зачем ему ехать ко мне? Это не дикарь, которого могла гнать первобытная жажда мести. Это ученый человек, труженик. В его глазах свет, а не тьма.
Так почему он здесь? Почему мы сидим с ним в одном номере?
— Не знаю, как начать, — мягко сказал Николай Петрович и опять умолк, уставясь все в ту же точку за окном.
Он же сумасшедший, вспомнил я. Он параноик, как все фанатики.
Молчание наше становилось все тягостнее и красноречивее. По коже у меня побежали мурашки. Да что же это такое, в самом деле? Может, он все–таки казнить меня приехал. Я помню, он намекал на что–то подобное. У полоумных свои законы. Им наши обычаи не подходят. Сейчас он меня чем–нибудь оглоушит, потом вымоет руки с мылом и отправится спать. А утром улетит искать полезные ископаемые. Обыкновенный случай. Мне с ним не справиться. Вон какие плечищи.
Сумасбродная мысль пришла мне в голову. У жены этого человека я развязывал тесемки домашнего халатика, во сне и наяву. Тошнота подступила к горлу. Веки мои слипались от свинцового мрачного предвкушения. Расплата! Вот она — расплата!
— Может быть, завтра поговорим? — сказал я. — Вы, наверное, устали с дороги.
— Нет, нет, — он смущенно потупился. — Завтра — поздно. У меня обратный билет на утренний самолет.
— А-а! — протянул я, как будто уяснил наконец самое важное. — Вы, значит, всего на одну ночь сюда прилетели.
Он потянулся так, что хрустнули суставы, потянулся, точно, спросонья, точно стряхивая с себя оцепенение.
— Прежде всего, позвольте поинтересоваться, Виктор Андреевич, любите ли вы Наталью Олеговну? — сказал он корректно.
— Очень люблю! — ответил я не раздумывая. — Очень сильно.
— Та–ак. Это важный момент. Видите ли, два дня назад я еще был на Алтае. Там у нас сейчас идут эксперименты, решающие, можно сказать… Наталья прислала телеграмму, что ей плохо. Я вылетел в Москву. Вылетел в тот же вечер. Дома я узнал и понял: ей плохо не потому, что она по мне соскучилась, а потому, что вы от нее отвернулись. Это так? Вы больше не поддерживаете с ней никаких отношений?
— Поддерживаю, — сказал я. — Но по долгу службы вынужден был выехать в командировку.
Мне уже было на все наплевать. Нереальность происходящего проникла внутрь меня, что–то там переключила, и я стал чувствовать себя соответственно обстановке. Мне нравилось сидеть в кресле, отвечать на дикие вопросы и ожидать неминуемой расплаты. Мне очень симпатичен был мой ночной гость. Он держал себя с большим достоинством и тактом. Даже если он окажется садистом и изувером, ему многое можно простить за вежливость обращения, за ровный, деликатный голос, по которому сверху шел какой–то эластичный ворс, как шерсть по мездре.
— Не приходилось ли вам, — спросил он, — задумываться, почему человек так часто непоследователен? Так часто совершает несвойственные ему поступки, от которых сам приходит в уныние?
Задумывался ли я вообще о чем-нибудь в жизни, кроме своей персоны?
— Приходилось, — ответил я. — Точнее, я постоянно об этом задумываюсь.
Скрытая нагловатость моего ответа не смутила Николая Петровича.
— Последнее время, — продолжал он спокойно, — меня все более занимают мелкие шероховатости человеческого поведения, психологические нюансы. Вот вроде того, о чем я вас спросил. Для меня самого это удивительно, ибо с молодости я привык жить, простите за самонадеянность, в крупном масштабе. Мне казалось, достоинство человека непосредственно вытекает из высоты идей, которыми он руководствуется. Но вдруг, и совсем недавно, я уяснил, что был попросту слеп, как слепы люди, живущие одним днем, занятые исключительно повседневными заботами и насущными хлопотами.
Младенческое незамутненное сияние его глаз уподобилось мерцанию хрустальных люстр. Я не выдержал.
— А кто же не слеп, по–вашему?
Но он меня не слушал.
— Слепые вообще — мы, естественно, слепы и к близким своим, которые в свою очередь слепы к нам. Мы создаем драмы из пустяков и, наоборот, истинную беду воспринимаем как несущественное недоразумение… Человек заблудился и стал опасен, как опасен меч, разящий в потемках.
— Меч опасен всегда! — гордо высказал я непреложность.
— Что вы, что вы. Сам по себе меч не более опасен, чем заступ. А заступ гораздо страшнее меча в руках ослепшего и обезумевшего от своей слепоты человека.
Я вздохнул с облегчением:
— Все это мы знаем. Весь этот цикл мы освоили в школе.
Он горестно кивнул:
— Именно знаем. Но знаний своих не чувствуем. Мы ведь с вами мутанты какие–то, Виктор Андреевич, вы уж не сердитесь. Какое–то вопиющее искажение гармонии… вот что такое мы с вами.
— Хорошо, что вы мне это сказали, — улыбнулся я. — Хорошо, что не поленились пролететь тысячи верст, чтобы мне это сказать. Спасибо.
Непостижимо. Я привык к странностям, сам бывал странен, но такого еще не видывал. Доктор наук, разработчик недр, деловой энергичный человек, обманутый муж — бросил работу, оставил красивую женщину, преодолел расстояние, ввалился в гостиницу к чужому человеку, которого должен по меньшей мере презирать, развалился в кресле и начал блаженно сюсюкать о вещах, по коим так скучает редакция журнала «Оккультные науки», издающегося в Лондоне и имеющего хождение среди стареющих, обеспеченных материально дамочек, оставшихся без мужской поддержки. Да будет благословен этот мир, неистощимый на сюрпризы, нескучный, многоликий, забавный.
Мне хотелось расхохотаться ему в лицо, вскочить, запрыгать по комнате, завертеться колесом; а сверх того наслаивалось щемящее чувство жалости к безумцу и робости перед ним. Да, я робел перед ним и никак не мог с собой справиться. Меня жгли его синие безмятежные глаза. Я горько, до слез завидовал его бесстрашию быть смешным. Я не захохотал, не вскочил, не заплакал, не упал на колени, не плеснул ему в нос из стакана, а только спросил растреснутым, как вобла, голосом:
