— Что случилось с Натальей Олеговной? Что с ней?
Николай Петрович передернулся, как от укола; удивление, вызванное моим вопросом, превратило его глаза в совсем уж кукольные нарисованные кругляшки.
— А о чем же я вам толкую, господи помилуй? О чем? Я о ней и говорю весь вечер, затем и летел, вы меня поймете. А понять необходимо, Виктор Андреевич. Прозреть необходимо. Я и сам понял, когда прозрел. Не ранее того… Что ведь такое все дела наши, вся премудрость знаний, весь пыл устремлений по сравнению с одним–единственным человеческим существованием. — В его голосе появился поэтический восторг, от которого я обессилел окончательно. — Существование женщины беспомощно и потому всемогуще. Как бы это объяснить? Удар стотонного молота, порыв ураганного ветра — это итог чего–то. Зато беспомощное трепыхание красоты, ее дуновение — это вечность, это нарождение, это, если угодно, суть всего, что еще только намерено произойти…
— Довольно! — завопил я. — Довольно!
— Ах да, я опять увлекся, простите великодушно! — по лицу его скользнул сатанинский проблеск, и мне вдруг почудилось, что все его голубиное воркование (как и визит) было талантливым представлением, разыгранным передо мной с какой–то тайной целью, скорее всего с целью меня облапошить.
За окном забрезжило, занавески засветились. Засиделись мы. Николай Петрович не выглядел утомленным и даже как–то посвежел лицом, взбодрился, выговорив много слов. А меня клонило в сон, в темноту. В голове ровно гудело, как в трансформаторной будке. Запас восприимчивости истощился, и любопытство, которое я выказал, было обыкновенной вежливостью. Все потеряло смысл. Прилечь, уснуть — вот радость, вот цель достойная.
— Я вижу, вы немного устали?
— Да, знаете ли, напряженный был денек. Замотался… Простите, Николай Петрович, я все–таки не уяснил, зачем вы ко мне приехали.
Я говорил наобум, не заботясь о том, какое впечатление произведут мои слова, не думая о последствиях.
— Примерно через полгода после неудачной любви к некоему Каховскому, — вздохнув, сказал Николай Петрович, — Наталья Олеговна согласилась стать моей женой.
Я глубокомысленно кивнул, прищурив для отдыха один глаз.
— В ту пору я, можно сказать, претерпевал кризис. Не ладилась защита, были всякие сопутствующие настроения, короче, ощутил себя вдруг ничтожеством. У меня, как и у всякого нормального человека, бывают, естественно, дни депрессии, неуверенности в себе, разочарования, но обычно это быстро проходит. В тот раз уж слишком много сошлось в одно. Дошел до того, что собирался махнуть на все рукой, уехать из Москвы и начать жизнь сызнова… Теперь я вижу, какой это было бы непоправимой ошибкой. Спасла меня Наташа. Мы познакомились на свадьбе моего родственника, разговорились. За столом оказались рядом. Мне Наташа сразу показалась необыкновенной. Да она такая и есть. В тот же вечер, провожая ее, я сделал предложение по всей форме.
— Как это?
— Спросил, нельзя ли мне переговорить с ее родителями?.. Она в ответ спросила, очень ли мне тяжело и одиноко. Я сказал, что да, очень. Она обещала подумать до утра. Я всю ночь прождал на скамейке около дома, а рано утром она вышла на балкон и пригласила меня войти. У нее была однокомнатная квартира, которую ей предоставили в порядке исключения, как участковому врачу нового микрорайона.
— И вы поженились? — тупо спросил я.
— Да, поженились и были счастливы целый год. Вернее, я был счастлив. Я ведь значительно позднее понял, что она меня пожалела, протянула мне руку помощи, а первое время считал, у нас самая обыкновенная семья. Увы, я был для нее только больным человеком, о котором она заботилась.
— И которому родила дочку, — подсказал я.
Он не среагировал на колкость.
— Когда я выздоровел окончательно, Наташа осталась мне другом, добрым, нежным другом… Не смотрите так! — приказал он с неожиданной яростью и тут же смутился, даже съежился в своем кресле. — Простите. Вы, разумеется, привыкли мерить жизнь привычными мерками. Это не всегда уместно, уверяю вас. Я не имею права. Помните, когда я первый раз приходил и вы приняли меня за сумасшедшего? Что уж, не притворяйтесь, дело прошлое. Вы и сейчас не убеждены в моей психической нормальности… Так вот, в тот раз я обманул, сказав, что узнал о вашем появлении от соседки. Как только вы с Наташей… познакомились, она написала мне письмо. На второй день вашего с ней знакомства я уже все знал. Удивлены? Разумеется, удивлены. А я не был удивлен. Я почувствовал себя, как человек, сидящий долго под скалой и знающий, что рано или поздно она на него обрушится, и на которого она наконец обрушилась. Больно, темно, и в то же время облегчение оттого, что больше нет скалы, остается лишь выкарабкаться из–под обломков.
Николай Петрович задумался, почесал грудь через рубашку. Улыбнулся мне:
— Вот, собственно, и все. Она послала мне весточку, я прилетел в Москву и понял, между вами что–то случилось. Тогда я поспешил сюда. А через час, — взгляд на часы, — да, через час двадцать я полечу к себе на Алтай.
Утро победительно раскрашивало небо желтыми цветами. Я встал и открыл окно.
— Это Виктор, как цепочка в эстафете, где люди передают друг другу спасение. Она — мне, я — тебе. И все связано в один узел.
Уже мне горло сжимало от отвратительной оскомины.
— Зачем мне какие–то ваши узлы, — сказал я, как мог, спокойно, — я сам по себе будь здоров какой узелочек.
— Я вижу, — предостерегающе усмехнулся Николай Петрович, — еще там увидел, в Москве.
— Значит, выбираетесь из–под обломков? И мне их с рук на руки?
— Не надо так! — Он встал, потянулся, напряг плечи. — Вы вольны в своих поступках, Виктор Андреевич. Я прилетел сюда, чтобы сказать: она вас любит. Не знаю, плохо это или хорошо, но любит. И возможно, если вы нанесете ей удар, она его не выдержит. Но теперь наносить удар вам придется не вслепую. Это вы теперь знаете. Ась?!
Его внезапное хитрое мужицкое «ась?!» стебануло по мне, как хлыст. И со мной случилась маленькая розовощекая истерика.
— Шли бы в свой номер, гражданин, — сказал я. — Надоели же вы мне до чертиков! Ну, до тошноты надоели. Я спать желаю. Спа–а–ать! Наталья, чтобы вам знать, надоела мне еще раньше. Я ее бросил. Вы правы — это больно и облегчительно. Груда обломков… Сколько же чуши вы намололи, доктор. Стыдно. Такой солидный человек… Да уйдете же вы наконец?!
Стоя передо мной, он покачивался, как маятник, а его глаза не выражали ничего. Он сказал:
— Прощайте, Виктор Андреевич. Не будьте слепы, прошу вас…
Я защелкнул за ним дверь и два раза провернул ключ в замке.
В одиннадцать часов я еще спал. Меня разбудил осторожный стук в дверь. «Если это администратор Буренков, — подумал я, — убью». Взял в руку приемник и пошел открывать. Оказалось, это мой отдыхающий земляк Юрий Кирсанов.
— Ты что, дрыхнешь еще, Виктор? — спросил он запанибрата. — Меня супруга послала проведать.
— Радио слушаю. Вот, — сунул я ему под нос приемник.
— А купаться?
— Потом приду. Позже. Дослушаю тут кое–что и сразу на пляж.
Он взглянул, как мне почудилось, с жалостью и ушел.
Я оглядел свой номер его глазами. Смятые простыни, на столе крошки, огрызки хлеба, клочки засаленной бумаги, вонючая бутылка из–под вина, воздух затхлый, душный. Видимо, в полусне я вставал и плотно притворил окно. Не помню. Я сел в кресло, прижал босые ступни к линолеуму. Приятный холодок.
Я прислушался к своему дыханию: оно было частым и прерывистым, как у человека, долго карабкающегося в гору. Что–то такое я чувствовал в себе как клей. Я чувствовал себя слепленным из отдельных кусочков, и каждый кусочек еще не болел, но готовился заболеть. Опасно было шевелиться. «Или я простудился, или свихнулся», — поставил я сам себе диагноз, не умея определить, что лучше.
Всю жизнь я чего–то хотел, испытывал какие–то желания: победить, пообедать, полюбить, пойти в кино, поспорить — к чему–нибудь хорошему да стремился.
Сейчас я не хотел ничего. Нет, пожалуй, не совсем так.
Я бы хотел, чтобы не было вчерашнего вечера, чтобы Николай Петрович не приезжал. Но уж тут ничего не изменишь. Он приезжал и сдал мне Наталью Олеговну по инвентарной описи. И я ее, кажется, принял.
Он мне ее подарил, вот оно как. Благородный рыцарь подарил изумительную женщину мне. «О–о–о!» — издав сей звук, я вскочил и принялся шагать по номеру из угла в угол. Я рычал негромко, по–звериному.
Потом, умаявшись, бухнулся на кровать и задрал ноги вверх, по стене. Надо попытаться понять, что со мной происходит, подумал я. Но я не мог этого понять. Я не мог понять многого, и этого в том числе.
От самокопания меня отвлек телефонный звонок.
Милейший директор Никорук справлялся, как я себя чувствую, что намерен делать, собираюсь ли в Москву.
— Еду, еду, — прокричал я в трубку. — Уже билет заказал. Купированный.
— Видите, какой вы удачливый, — успокоенно загудел директор. — А я было хотел предложить свои услуги.
