комочек присохшей грязи и заулыбался. — Дарья Платоновна его-от, моего сыночка, принимала. Не в родилке — в бане. — Поглядел на крыльцо: когда вызовут? — У нас в Шумшине молодых теперь с гулькин нос. Все в город норовят: либо учица, либо на заводы. Культура! Транваи! Не сеешь и не жнешь, все готовенькое жрешь. Нарекли у нас колхоз добрым именем «Пробуждение», а выходит — пробуждаться на зорьке и некому. Добро, сейчас мы за ум схватились: колхозным сходом решаем, кого отпущать, кого — нет.
Мать вышла на крыльцо. В белом халате. Радостная, солнечная. Должно быть, приметила сына из окошка. Остановила на нем взгляд: скоро, мальчуга, освобожусь, подожди тут чуток. А вслух:
— Чей черед? Проходи, Чугунов.
Мужик поднялся со скамьи.
— Будешь, парень, в наших краях, в Шумшине, проведай. Спросишь тракториста Игната Чугунова — всяк тебе мою избу укажет.
Поправил поясной ремень и скрылся за дверью.
Когда уезжал в Ветрогорск, на всю Комаровскую округу не было ни одного тракториста. Только в газетах и читал: строится тракторный завод в Харькове, строится — на Волге, строится завод комбайнов в Саратове. И вот здорово: даже в Шумшине трактор. А Фома Лукич, хитрюга, за всю дорогу об этом ни словом не обмолвился.
Чугунов вышел, держа на ладони пакетик с порошками. Вслед за ним — мать:
— Погоди, Игнат! На вот тебе, — протянула пузырек, — передай своему соседу — пасечнику. В Нижнебатуринске для него раздобыла. И еще напомни ему — пусть дочку младшую ко мне пришлет. Давно не показывалась.
Миновал самсонов день. Солнце обдало землю палящим зноем, напомнило: июль — сенозорник, поспешайте, люди, а то травы пожгу, без кормов скотину оставлю!
Раннее утро, легкий туман, луна, и на горизонте выплывающий красный солнечный диск. Вдоль правого берега Комарихи, на лугу, собирался народ. Трава здесь рослая, сочная. Такое будет сено, что, как говорится, лошадь не евши станет сытой. Не то что суходольное, сухменное.
— К нам, Николай!.. Сюда иди! — кличет издали Федя, жилистый, крепкий: взмахнет косой на пол-оборота — трава послушно валится в рядок. Олька граблями рыхлит сено — так оно лучше сохнет. Плечи у нее узенькие, и вся она что цыпленок, тонкокостная.
По ту сторону реки комаровских опередил колхоз «Маяк». Сено в скирды убирают. Кто подстожье мастерит, а кто уже на стогу вершит. Стожища саженей десять в обхват, и человек на верхотуре его — что комар в комариной куче.
К полудню стало шпарить так, что поснимали рубахи. На заводе хоть и вытяжная вентиляция, дыхнуть бывает печем. А здесь душистого воздуха — отбавляй.
Летний день длинный. Косьбу кончили под вечер, когда тени от ближнего леса стали лизать землю и потянулись вдоль большака. Кто постарше — двинулся домой, в баньку. Кто помоложе — к Комарихе: девки — за ивой, что полощет листву в реке; парни — за камышами.
Вода за день нагрелась градусов на двадцать пять, — впрочем, никто ее тут не измеряет. Руки зудят от свеженатертых мозолей. Николай поплыл к тому берегу. Девушки попрятались, подняли визг на всю Комариху.
На середине реки — Олька. Рыжеватые волосы ее намокли, потемнели.
— Меня не-ет!.. Считай меня временно утонувшей, — крикнула и нырнула.
Раз — нет ее, два — нет, три — нет… десять — нет… Вдруг водную гладь прорезала голова. За ней шея, грудь. Олька, шумно фырча, отдышалась и давай хлестать по воде руками — поплыла саженками. Ритмично, размашисто. Ни дать, ни взять — мальчишка!
По дороге к дому подняла с земли хворостинку и стала стегать Николая по ногам.
— Не больно, не больно, — подзадоривал он.
— Отстань, что привязалась? — огрызнулся Федя, — Ходишь по пятам!..
Замахнулась и тут же отбросила прутик.
Возле избы сельсовета Фома Лукич, прижав локтем, держит под мышкой распухшую от бумаг белую папку. Тут же стоит Дарья Платоновна.
— Устала, молодежь? — спросила.
— А нисколечки, — опередила всех ответом Олька. — Вода теплая-претеплая.
— Ты скоро домой, мама?
— Я сейчас, сынок. Обедать будем.
— Ужинать, — поправил он.
Двинулись дальше. Федя догнал директора школы, шедшего впереди с удочками. Олька и Николай поотстали.
— Старимся, Дашк, — вздохнул Фома, но в словах его грусти не уловила. — Кто бы поверил, что у тебя да у меня племя такое пойдет? Чтоб ребята Фомки Голопаса в школе чужеземным языкам обучались, чтоб сын твой на инженера учиться пошел.
Даша кивает головой.
— Ты посмотри-кось, Дашк, на своего да на мою… чисто дубок и березка. — Шепоток Фомы попахивал гарью: насквозь прокурил себя, дурень. — Может, у них что заместо нас с тобой выйдет, а?
— Может, — безотчетно ответила. Истосковалась по сыну. Не отпустила бы его из Комаровки. Теперь он знает отца. Каким знает его? Каким чувствует? И если раньше тяжело ей было рассказывать сыну об отце, сейчас намного труднее о нем расспрашивать.
— Вот поди ж ты, — ударился в философию Фома, — сначала я да ты — не вышло. А они с пеленок дружбу водят. Породнимся хошь ими. Ольга невестка тебе в самый раз будет. Ты как: за или против? — спросил осторожно, как можно деликатней.
Положила руку на его плечо:
— Не мы — сами они нынче решают. Что будет, не знаю…
Знала. Мать всегда знает. Неделю Николай в Комаровке, а сколько раз с его губ срывалось: «Инна». Оттого, как произносил это имя, оттого, как уверял, что Инна вовсе не родная дочь Сергея Сергеевича, в сердце стукнуло: она! Пришла быстрее, чем думалось, пришла совсем не с той стороны. Повтор того же: из разных гнезд. Неужто и сыну не миновать ее, Дашиной, судьбы? Да что ж это со мной? Времена-то не те: смотришь, сойдутся и на новый лад свое гнездо совьют.
На девятые сутки после приезда Николай проснулся среди ночи от дикого бабьего вопля. Выскочил на улицу.
— Нечего тебе тут глазеть: не театр. — Голос матери жесткий. — Иди в избу! — Она стояла коленями на земле, накладывала повязку на чью-то голову. — И не стыдно тебе, Варвара? Не совестно?!
Баба продолжала реветь нисколько не тише.
— С-ссовестно, ми-и-лая Дарь Платон-на. Да вот ноне папанька из Гречихина приплелся. Ну и… тяпнули. А мой мужик меня сапогом… по г-г-голоу-у-ушке, — окостенело растягивает слова, пытаясь оправдаться.
— Хватит сказки сказывать. Старо! — Мать обвела марлей ее подбородок и укрепила бинт на затылке. — До чего докатилась… Ничего в тебе женского не осталось. Пьянчуга! А ведь зарок давала не пить.
— В последний раз. Вот-те крест, Дарь Платон-на. Ей-богу, больше — ни-и-и маковой росинки!.. Хошь, ручку твою поцелую…
Тянется мокрыми губами к руке.
— В чем дело? — спросил Николай колхозного конюха.
— Дела-то никакого и нет, — усмехнулся тот. — Кум мой из Гречихина сюды насовсем перекочевал. Ну и приводит в порядок свою благоверную. Третий день
