Уже совсем стемнело, когда батальоны подтянулись к станции и затаились в ожидании. Тем временем Саню вновь послали к стрелочнику. Но в будку он пришел не один. Его привел полицейский. С испугу старик поперхнулся печеной картошкой. «Попался, не дошел до своих», — подумал он, натужно откашливаясь.
— Не вовремя закашлялся, старый хрыч. Твой хлопец? — недружелюбным тоном спросил полицейский, растирая побелевшее от мороза ухо.
«Ну, крышка!» — решил про себя стрелочник и твердо ответил:
— Мой. А что?
— Вот тебе и «а что!» — передразнил полицейский. — Привел внука до дохтура, а пустил одного шляться по путям. Знаешь, где его сцапали? У того состава, что утром прибыл! Ходит и ревет что есть силы: «Деда потерял! Заблудился!»
У старика отлегло от сердца. Он и впрямь подумал, что Саня заблудился.
— У-у, баловень, — напустился старик на мальчика, — вот огрею кочергой, будешь знать, как самовольничать!.. Я стрелки чистил, — продолжал он, обращаясь к полицейскому, — ему наказал дожидаться, а вернулся в будку — его и след простыл.
Для пущей убедительности старик замахнулся на «внука» кочергой. Саня смекнул, как вести себя, и будто от страха уткнулся лицом в угол.
Полицейский ухмыльнулся, прихватил дедову печеную картошку и ушел.
Старик хмуро уставился на Саню, ожидая, что он скажет в свое оправдание. Саня все рассказал, но умолчал о том, что не случайно зашел в тупик. А заглянул он туда в надежде увидеть того высокого голубоглазого немца, который спас его от смерти. Сказать об этом стрелочнику Саня не решился и поскорее перевел разговор на главное, ради чего пришел вторично.
— Надо, дедушка, узнать время, когда команда пойдет мыться.
Старик развел руками.
— Да нешто немцы мне об этом докладывают? — заворчал он. — Как это я могу узнать? Соображают там, что приказывают? Разве только дождаться того часа, посматривать? А иначе и не знаю, как поступить...
Решили посматривать. Старик часто выходил из будки то чистить стрелки, то заливать керосин в лампы, то еще за чем-нибудь, но немцы по-прежнему сидели в вагонах. Наконец стрелочник вернулся с сообщением, что немцы выходят из вагонов и строятся в шеренги.
— Давай, Саня, мотай быстрей! Скажи хлопцам, бандюги отправляются в баню. Запомни время: сейчас без десяти десять. Понял? Беги...
Саня мгновенно оделся и скрылся в темноте. Старик долго стоял у будки, прислушиваясь, не раздастся ли окрик полицейских, не прогремит ли выстрел? Но кругом было тихо. «Должно быть, благополучно ушел малец», — с облегчением подумал он, и хотя давно уже продрог, в будку не заходил, все прислушивался. Прошло около часа, как ушел Саня, а тишину по-прежнему ничто не нарушало. Старик начал волноваться. «Могут не успеть! Отмоются бандюги, тогда труднее будет с ними совладать», — размышлял он и так и не услышал, как к санпропускнику подкатили на санях партизанские роты.
Часовые-эсэсовцы не сразу сообразили, что за войско в столь поздний час появилось у бани. Лишь один часовой успел что-то крикнуть, но было уже поздно. К санпропускнику бежала лавина вооруженных людей. В окна полетели гранаты. Выскакивавших в одном белье эсэсовцев встречали очередями из пулеметов и автоматов. А Саня судорожно сжимал в руках автомат, проклинал фашистских убийц, причинивших столько страданий его родным, односельчанам, ему самому, порывался стрелять и не мог. «А вдруг он там... И я его убью!?» — думал он, и перед глазами возникал отчетливый образ большого, сильного и доброго человека, улыбающееся лицо, слезы на глазах.
Операция длилась не более четверти часа. «Зондеркоманда СС-267» была уничтожена целиком. Батальоны уже возвращались с задания, когда другие партизанские подразделения подорвали и зажгли особый состав, стоявший в тупике.
Вскоре после этой операции партизанская часть предприняла рейд по глубоким тылам оккупантов. Далеко позади остались места, с которыми у Сани связано так много тяжелых воспоминаний. «Того немца здесь не может быть», — с облегчением подумал мальчик. И хотя он понимал, что, возможно, и среди немцев есть такие же хорошие люди, все же теперь он не чувствовал себя скованным. Он вспомнил, как лежа в овраге, рыдал, кусая до крови губы и руки, как душило его сознание бессилия, невозможности защитить мать, сестренок, братишку. Теперь он возмужал, был не одинок и чувствовал себя сильным, призванным спасать ни в чем неповинных детей, женщин, стариков от жестокой участи, постигшей самых дорогих ему людей.
Во многих смелых операциях участвовал Саня Ячменев. Он был в числе лучших партизан-комсомольцев, которых командование представило к высоким правительственным наградам и направило на Большую землю с почетной миссией — принять от имени партизанского соединения боевое Красное Знамя.
...Из Кремля вся группа партизан направилась к Мавзолею Ленина. Медленно прошли они вдоль Кремлевской стены, подолгу всматриваясь в таблички с именами выдающихся деятелей революции. Обойдя вокруг Мавзолея, Саня вновь вышел на площадь и увидел группу людей, подходивших со стороны Спасской башни. Он не сразу понял, почему один из этой группы привлек его внимание, почему вдруг защемило и тревожно забилось сердце. Когда же наконец понял причину этого непонятного волнения, он бросился к человеку, который выделялся изо всей группы своей прихрамывающей походкой. Радостный возглас раздался на площади:
— Папа-а!
...В эту первую минуту такой желанной и неожиданной встречи они не произнесли ни слова, но ордена на пиджаке отца и на гимнастерке сына уже рассказали им о жизни каждого за долгие месяцы и годы разлуки.
Сквозь неплотно закрытые шторы в небольшой, скромно обставленный кабинет пробивалась струя солнечного света. К игравшим в ней миллионам пылинок присоединялась голубоватая полоска дыма, лениво тянувшаяся из доверху наполненной окурками пластмассовой пепельницы.
Следователь, молодой шатен с аккуратным пробором, поднял брови и, поправив очки с толстыми стеклами в массивной оправе, потянулся к пачке папирос. Сидевший напротив него широкоплечий с посеребренными висками мужчина лет сорока пяти вдруг замолчал. Следователь отложил в сторону папиросу.
— Значит, вы хорошо помните этот случай? — спросил он с ноткой удовлетворения в голосе.
Собеседник ответил не сразу и без особого желания:
— Да, конечно.
— Прекрасно, — сухо проговорил следователь, снял очки, неторопливо протер стекла носовым платком и, водрузив их обратно на суховатый нос, добавил:
— Так вот, значит, дело какое. Обвиняетесь в убийстве человека.
Слова эти были произнесены нарочито спокойным тоном, словно речь шла о пустяках, хотя пристальный взгляд следователя говорил об обратном. У него был свой метод допроса, выработался и определенный подход к каждой категории людей. Разговаривал он, как правило, тихо, сдержанно, порою выражал сочувствие, и неискушенному человеку могло даже казаться, что этот молодой человек чрезмерно мягок и доверчив. Но так бывало преимущественно в начале допроса, а позднее, если не все шло гладко, он срывался. Уже не раз ему указывали на этот изъян, но часто он не мог до конца выдержать роль. Да и «пациенты» бывали разные: иные средь белого дня до одурения утверждали, что стоит глубокая ночь. А этот странно, очень странно реагирует. Едва заметно дернул левым плечом, на секунду опустил глаза. Следователь заметил это.
— Виновным себя признаете? — после короткой, но для обоих многозначительной паузы так же спокойно спросил следователь.
— В чем? — в свою очередь спросил обвиняемый, будто весь предшествовавший разговор не состоялся.
— В убийстве.
Обвиняемый задумчиво посмотрел на следователя, вздохнул и ничего не ответил. Воцарилась гнетущая тишина. Прокуренный воздух закупоренного кабинета, запахи мастики от натертого до блеска паркета и ацетона от недавно отремонтированных кресел затрудняли дыхание. Обвиняемый был грузным человеком и при малейшем волнении страдал одышкой. Как бы желая дать понять своему «пациенту» бесполезность запирательства, следователь взял отложенную в сторону папиросу, закурил и сочувственно промолвил:
— М-да... Случай, разумеется, малоприятный. Тем более, что всплыл он спустя двадцать лет. Мне тогда было двенадцать да и вы были молоды... Понимаю. Но и вы поймите: сейчас играть в прятки бесполезно. Лучше сразу начистоту: вы совершили убийство?
— Да, но...
Еще минуту назад казавшийся флегматичным, ленивым, следователь вдруг преобразился. Жестким, требовательным тоном он перебил собеседника:
— Что «да»?
В глазах обвиняемого мелькнула настороженная лукавинка.
— А вы хотели бы, чтобы я сказал «нет»?
Следователю не нравилось поведение допрашиваемого, он хотел сказать ему что-то резкое, даже накричать, но сдержался:
