— Наконец-то тебя дождались! — воскликнул Волобой и обнял Туманяна. — Тут воюешь без передыху, а он по госпиталям слоняется, здоровье, понимаешь, поправляет.
— Зачем стоим? Почему стоим? — спросил Туманян.
— Вот тебе и контроль нагрянул. Что да отчего? Нагулялся и спрашивает. Только, я смотрю, не нагулял ты здоровья — такой же худющий. Наверное, удрал из госпиталя? — спросил Волобой. — Ну, ладно, знакомься с майором, который нес твой тяжкий жребий.
Туманян пожал Русанову руку и сказал Волобою:
— С несчастьем повстречались в дороге. Японцы напали на медсанбат, зарезали семерых раненых.
— Раненых? — Лицо Волобоя помрачнело, ноздри вздрогнули, на челюстях заходили желваки, в полуприщуренных глазах сверкнули злые искорки. Туманян рассказал о судьбе бензовозов, о том, как сам едва не погиб. Хорошо, что лейтенант вытянул его из кабины. Потом заговорил о встрече с маршалом Малиновским.
— Видел его? — спросил Волобой.
— Видел... Недоволен командующий нашей бригадой. Куда, говорит, девался боевой пыл Волобоя. И передайте, говорит, ему, что хочу его видеть таким, каким знал под Яссами и Фокшанами, — закончил Туманян.
— Да разве под Фокшанами местность такая? — раздраженно сказал Волобой. — А смертники?
— Жилина маршал ставил в пример...
— Жилина... Ему все горючее переправили самолетами и теперь вот — Жилин! Жилин!
Евтихий Волобой был прямым человеком, никогда не оправдывал свои промахи. Раз не взял населенный пункт — говорил прямо: «Не взял, не сумел». Теперь же ему впервые приходилось ссылаться на смертников, на крутые скалы, на недостаток горючего. И это было ему неприятно.
— А вам записка от генерала Державина. — Туманян протянул Русанову сложенный листок.
— Что пишет? — спросил Волобой. — Тоже недоволен нашими скоростями?
— Привет передает. Ну и о скоростях, конечно... Послушайте: «Сейчас, дружище, нужен сильнейший рывок вперед. Как у Хвалынки, под Спасском, в двадцать втором. Помнишь?»
— Штурмовые ночи Спасска вспомнил старик... — усмехнувшись, сказал Волобой.
К бронетранспортеру на мотоцикле подкатил Иволгин.
— Какая-нибудь новость из головной походной заставы, — предположил Викентий Иванович.
Иволгин соскочил с сиденья и вместе с Драгунским направился на взлобок.
— Товарищ гвардии полковник! Японцы у Ворот Дракона выбросили белый флаг, — отрапортовал он. — Их офицер передал, что готовы сдаться, если им гарантируют жизнь и оставят холодное оружие.
— Прекрасно! — обрадовался Волобой.
— Они просят направить для переговоров офицера чином не ниже полковника.
— Это что еще за условия! — Комбриг презрительно прищурился.
— Узнаю самураев, — заметил Русанов. — Если сдаваться — так по всей форме. Гонористые! — И попросил послать его на переговоры.
— Некогда нам разглагольствовать, — возразил Волобой. — Они наших раненых режут, а мы будем с ними антимонии разводить. Дайте пару пушечных залпов. И врывайтесь в расположение.
— В проломе противотанковый ров с водой: пройти можно только пешему у края скалы, — пояснил Иволгин.
— Выслать саперов! Мы не можем терять ни минуты.
— Но возможно, на переговоры времени уйдет меньше, чем на штурм, — рассудил Сизов.
— Японский офицер сказал, что, если мы сохраним им жизнь и холодное оружие, они отдадут нам склад с горючим, — добавил Иволгин.
— Горючее? — Волобой насторожился. Это добавление заставило его по-иному взглянуть на создавшееся положение. До равнины еще далеко, а баки танков почти пусты. С бою склад не возьмешь: вспыхнет, как спичка, от своего же снаряда. — А что? Может, пошлем парламентеров? Может, есть смысл? Тогда давай, комиссар, комплектуй дипломатическую миссию, — сказал комбриг и, подумав, горько усмехнулся: — Два бензовоза я уже получил. Теперь приобрету склад с горючим — и можно не тужить до самого Порт-Артура!
Драгунский был уверен, что Русанов возьмет с собой Иволгина, и тоже попросился участовать в переговорах.
Получив «добро» от замполита, он остановил Цыбулю, который «лично сам» вез на мотоцикле обед в головную походную заставу, и примостился в коляске рядом с термосом. Иволгин завел свой мотоцикл. Русанов сел на заднее сидение.
— Только не разводите там гнилую дипломатию, — напутствовал его Волобой. — Нам некогда устраивать приемы.
Пока Викентий Иванович находился в головной походной заставе и комплектовал там «дипломатическую миссию», Туманян рассказал командиру бригады о том, что происходит на других участках огромного Забайкальского фронта: о кровопролитных боях в Хайларе, о труднейшем походе полков Плиева через безводную пустыню Гоби, где все тяготы и лишения наши солдаты делят с монгольскими цириками.
— У них там пожарче, чем здесь, — подытожил он свой рассказ. Потом вынул из полевой сумки пачку листовок, попросил водителя отвезти их в политотдел. Одну листовку подал Волобою.
Вот о чем рассказывала листовка.
Это было в раскаленных песках Гоби.
Монгольский эскадрон капитана Жамбалына, вырвавшись из окружения, по сыпучим барханам пробивался на Калган. Зноем дышала безжизненная пустыня. С полинялого неба пекло желтое, будто расплавленное, солнце. Кипел под ногами коней накаленный песок.
За головной походной заставой шел конный отряд. С левой стороны — тоже конная застава. А еще левее — дозорный Батын Галсан на своем мохноногом Донжуре. Конь и седло для Батына привычны: он научился ездить верхом раньше, чем ходить по земле. Но пробираться по зыбкой тропе под палящими лучами куда труднее, чем мчаться с ветерком по зеленой монгольской степи. Тяжко здесь и всаднику, и коню. Донжур то и дело опускает голову, шевелит губами, хочет чем-нибудь поживиться. Но что тут найдешь? Под ногами горячий песок, жесткий караган да сухой саксаул.
Конь в пустыне не имеет цены. Цирик на коне — что ветер в степи. Ему не страшны расстояния. Пал конь — пропал всадник. Гоби не пощадит пешего. В трудном походе цирик сильнее привязался к своему коню: ухаживал за ним, как за ребенком, не жалел последнего глотка воды из своей фляжки, чтобы смочить ему пересохшие губы. Он даже научил Донжура укрываться от вражеской пули. Крикнет ему: «Хэвт!» — значит: «Ложись!» — и тот на всем скаку падает в песок.
Донжур не раз выносил хозяина невредимым из боевых схваток. Догонял врага на первой версте. Только не бей его плетью, не коли шпорами. Потрепли ласково по гриве — все отдаст.
День только наступал, а дышать уже нечем. От жары кружилась голова, сохло в горле. На ремне болталась пустая фляжка. «Где же твой конец, Гоби?» — прошептал Батын, вглядываясь из-под ладони в сизую даль, где в степном мареве дрожали синие призрачные озера — миражи. Время от времени он приподнимался на стременах, поглядывал на север. Там шел советский передовой кавалерийский отряд. Правее отряда — боковая застава и конный дозорный, его веселый, добрый нухур. Они иногда съезжались вместе, перекидывались двумя-тремя словами. У обоих одна беда, одна забота: в пустыне мало воды, да и та отравлена.
Вчера Батын снова увидел русского дозорного.
— Сайн байну![14], — весело крикнул тот, выехав из-за песчаного бугра.
— Дырасте! — ответил ему Батын.
Они пожали друг другу руки и поехали рядом — стремя в стремя. Улыбка у русского нухура светлая, как вода в Керулене, а глаза голубые, как монгольское небо.
— Найти бы нам хоть один чистый колодец! — воскликнул он.
Проехав так не более километра, они вдруг увидели степной колодец и галопом помчались к нему. Как хотелось коснуться губами прохладной влаги, промочить пересохшее горло! Но увы... у колодца следы — значит, здесь побывал враг. Напрасно спешили — в воде стрихнин.
На сучке саксаула Батын увидел приколотый клочок рисовой бумаги — записка на монгольском языке:
«Вы не пройдете! Боги низвергнут вас в ущелья Большого Хингана. Вы прошли через мертвую пустыню Шамо только потому, что обманным путем захватили ночью наши колодцы. Но через гневные потоки рек вас не перенесет никакая сила. Мосты исчезнут. Пусть погибнут русские, но монгольские цирики должны вернуться назад, чтобы жить. Их славные предки видели светлоликого всепобеждающего Тимучина. Пусть это великое имя хранит их от бед и несчастий. Это говорю вам я, потомок Дудэ, который был стремянным Джучи, сына Тимучина, я — Тимур-Дудэ».
— Кто такой Тимур-Дудэ? — спросил русский нухур. — Он хочет нас поссорить.
— Ха! Пустой башка...
Батын не договорил: под горой показался всадник. Дозорные сорвались с места, помчались в карьер.
Батын первым настиг незнакомца. Это был тощий, заросший беззубый монгол из Мынцзяна[15]. На костлявом плече у него висела сумка. В ней — стрихнин. Перепуганный пленник рассказал, кто такой Тимур-Дудэ. Оказывается, это русский белогвардеец. Отец у него был ротмистром, служил в личной охране царя, а сын превратился в «потомка Чингисхана» — стремянного Джучи и прислуживает князю Дэвану.
