— Вечно она у тебя работать не будет, — прямо сказала Таисия, — так пусть хоть годик побудет под твоим присмотром.
Устроив дочку, Таисия успокоилась, и опять перед нею замаячил пусть отдалившийся, но все же не навсегда потерянный день — день, когда Аля не хуже других сдаст экзамены и поступит в институт. Илюшка, соседский мальчик, тоже нынче не поступил в институт и тоже работал — на стройке, на том же участке, что и Таисия. Таисии приходилось считаться с возрастом дочери, и она совсем бы не препятствовала ее дружбе с хорошим пареньком. Еще лучше, если бы этим пареньком оказался Илюшка. Но Аля, как и прежде, не водила дружбы с соседями, а пропадала в городе. Илюшка уныло глядел ей вслед; когда она уходила, кокетливо пошатываясь на высоких каблуках…
Синеватые веки малыша были опущены, но он еще не уснул, а баюкал себя тонко-глухим, истомленным голоском. Але казалось, что ее малышу мучительно даже засыпание, так он ослаб.
«Господи! — подумала она, сжимая руками маленькие, слабые груди. — Господи, я не ем, кусок в рот не лезет, а страдает он!».
Когда баюкающие звуки перешли в плавное посапывание, она тоже решила соснуть и прилегла на диван, укрывшись материной шалью. «Сплю, сплю!» — сказала она себе с какою-то ожесточенной радостью, плохо понимая, что именно этим перемогает усталость и желание заснуть. Ей было жалко себя, и в этой жалости, в усилении своих страданий она находила что-то мстительное и как будто бы облегчающее ее маетные дни. Она вспоминала…
В то лето ей не повезло. И не в том, что мечтала об институте и осталась с носом, — этот провал вызвал в ней лишь веселое отчаяние, даже не отчаяние, а веселую необузданную энергию, которая, впрочем, находила выход в пылких разговорах, пылкой готовности что-то немедленно делать, куда-то немедленно ехать. Надя, которая тоже не прошла по конкурсу — в пединститут, — добивалась в облоно, чтобы ее направили в санаторную школу-интернат в Кисегаче. Мечтательница, возмутитель спокойствия в их компании, сочинительница необычайных проектов жизнеустройства, она деловито и упорно осуществляла свою идею. Она оказалась самой деятельной из компании. Надя уехала, и сразу стало пусто, неуютно. Аля почувствовала себя неприкаянно, одиноко. Она отдалилась от компании, или, точнее, компания отдалилась от Али. Это все-таки была Надина компания. В поселке друзей у Али не было. А преданность Илюшки, его сочувствие вызывали только жалость к себе.
И тут мама устроила ее на завод. Железные шумы накатывались на Алю со всех сторон: вверху гремели краны, внизу металл, сгружаемый с грузовиков, да вблизи еще находилась кузница; когда над головою нависала стрела крана с грузом, стропальщики кричали Але: «Эй, ты, чухай, и замуж не успеешь выйти!» — но все это не нарушало ее оживленного приятия новой для нее, взрослой, самостоятельной жизни. Частенько она оказывалась как бы не у дел: стропальщики сами принимали листы, или круги, или трубы и докладывали обо всем Симе Родионовне. Та говорила: «Ты, Аля, проверь, не прогляди чего». Но Аля знала, что Сима Родионовна сама все проверила. Веселые, суматошные дни наступали, когда, случалось, поступал брак. Аля бегала сверяла продукцию с ГОСТами, сочиняла рекламацию, бежала с одним экземпляром к начальнику ОТК, с другим к секретарю директора, один оставляла у себя и потом долго разглядывала документ, в котором стояла ее фамилия.
В такие дни она уставала, но это непривычное ощущение было приятно, приятным казалось и дело, которым она занималась. Придя домой, она требовала компоту. Мать похохатывала, ставя перед нею кастрюлю и стакан…
У нее было возвышенное настроение, когда она получила сорок два рубля в заводской кассе и пошла, пошла себе по городу, понимая себя как-то ново, как-то необыкновенно. Те сорок два рубля оборачивались в ее глазах неслыханным богатством, свобода купить все, что можно купить на сорок два рубля, казалась свободой, способной привести ее к полной независимости. От кого, от чего?
Она и прежде любила гулять по улицам соцгорода, покупать у старушек на углу цветы, глазеть на трамваи и самой потереться на остановке, а если вечером — ходить в свете неонов и как бы со стороны видеть свое загадочное лицо. В просторах каменного города клубились шумы, их прибой как бы даже покачивал Алю, но тем упорнее шла она навстречу этому беспредметному колыханию, словно противопоставляя собственную поступь этому удивительному накату звуков и запахов.
Летел тополиный пух, повисал на трамвайных проводах, стлался по мостовой и густо ложился на тротуарах. И не с кем было поделиться восторгом наблюдений, весельем чувств! Ей захотелось тотчас же побежать домой и сесть за письмо к Наде: получила зарплату, тротуары застланы тополиным пухом, они с мамой живут в новой квартире, в соцгороде, у них телефон, Илюшка звонит и приглашает в кино… Что еще? Как ты, как ты, как ты?
Она приостановилась возле универмага, чтобы машинально глянуть на свое отображение, но увидала по ту сторону огромного стекла парней, убирающих витрину. Лохматая голова одного из них приникла к стеклу и потешно мигнула Але. Она рассмеялась и пошла дальше, мельком прочитав на дверях магазина: «На ремонте».
Она едва завернула за угол, как услышала поспешные шаги и, еще прежде чем обернуться, подумала о том парне, который мигнул ей так забавно.
— Стойте, стойте! — сказал он, забегая вперед и протягивая к ней руки. Руки были измазаны в краске, и он как будто бы умолял о каком-то милосердии именно потому, что вот руки у него в краске. — Сберегите свои деньги, — потешал он, играя ласковыми глазами, — сберегите деньги и приходите завтра, универмаг откроется! Сезам…
Он-таки увязался за ней и без умолку болтал, жестикулировал. Она не вникала в смысл его речей, но сами звуки болтовни были чем-то приятны, и она щурилась лукаво и улыбалась как будто чему-то своему.
Потом они оказались в кафе, и только тут, следя за направлением его руки, она осмыслила то, что он говорил: оказывается, он с приятелями и коллегами оформляет витрину универмага, а прошлой весной они работали в этом кафе; есть на что глянуть, правда? Она кивала и смотрела на его руки. Краска не отмылась, но руки его были так тщательно мыты, синеватая поверхность с явственными прожилочками даже на взгляд казалась прохладной от воды. И этой тонкой синеватой рукой он держал вилку так свободно, так небрежно, но вместе с тем точно, и уничтожал салат с такою изящной быстротой, что она отчего-то краснела. Да, она потихоньку старалась копировать его действия за столом, но как будто бы плохо получалось — и она краснела!
Посунувшись к кроватке, глядит Аля в сонное личико сына и ловит в его чертах резкие и нахальные черты своего бывшего мужа. Да, ей хочется, чтобы Женечка походил на него. И когда находит черты сходства, она, кажется, готова простить ему все, в чем он виноват перед ней.
Она усмехается, глубоко вздыхает и думает, что, окажись тогда рядом с нею Надя, все было бы проще. Уж Надя-то разглядела бы в этом Жене истинную сущность, она бы поняла, что он никакой не художник, а всего лишь «негр», мальчик на побегушках у настоящего художника, который оформлял универмаг и то злосчастное кафе, куда они зашли пообедать. В его быстрой, нервной речи, пестреющей специальными словцами, она бы уловила ложь. И сказала бы непререкаемо: «Брось, Алька, разве ты не видишь, что он просто лицедей!»
Да и не в том дело, что Надя оказалась бы проницательней, Аля тогда была восторженна и одинока, а такое состояние не обещало ничего хорошего потом. Когда она, посмеиваясь, пошла с ним в парк, голова у нее вовсе не кружилась, она видела, что он ведет ее все дальше от шумных аллей… И вдруг — избушка в глуши берез и сосен, и он вопит: «Смотри!»
Через жердяную загородку она увидала дворик с сарайчиком, поленницу дров, кучу угля, от которой вился застарелый, въевшийся в почву серый след, старую телегу с задранными оглоблями. Сам домик был о двух оконцах, с низким косым крылечком, с коньком на приплюснутой крыше, обрамленной дикой, сочной зеленью берез и сосен.
— Это моя мастерская, — сказал он как будто бы печально и покаянно. — И живу я тут.
Из-под крылечка вылез обтерханный песик, потянулся, стряхнул судорогой мышц пыль с себя и неожиданно взлаял.
— Пшел! — крикнул Женя, чего-то смутившись. — Да ты не бойся, он смирный.
Аля рассмеялась и смело вошла во дворик. В тот же день они стали наводить порядок в домике, и Аля с удивлением отметила Женину живость и ловкость. Он в минуту вымыл пол, перетряс половики, подмел перед крыльцом, пока она возилась с оконными стеклами. Потом забрался в подпол, нашел там старой картошки и, шустро соорудив очаг посреди дворика, стал печь ее. Они сидели на корточках перед жарким очагом, вылавливали из золы картофелины и, смеясь и обжигаясь, ели.
