Она принесла из кухни горячей воды, наливая ее в корыто, покосилась на кайло, торчавшее из-под крыльца.
«Надо сдать на склад. Поработали бабы да бросили». — И, чтобы не забыть, положила кайло на верхней ступеньке.
— Здравствуй, Жигалова! — весело окликнул подошедший Фетистов.
На нем была серая, пирогом, фетровая шляпа, рубаха с заплатанными локтями и совсем новые широченные шаровары, подхваченные снизу кожаными гетрами.
— Вот так вырядился! — посмеиваясь, сказала Надежда.
— Разве плохо? — спросил старик, снял шляпу, любуясь, повертел ее перед носом и, примяв еще глубже, снова осторожно надел на маленькую седую головку.
Он теперь работал только при клубе на штатной должности столяра-декоратора, во время постановок «стоял на занавесе» и присутствовал почти на всех репетициях.
— Я к тебе с поручением, — сказал он, присев на крылечке. — Хотим мы завтра представить что-нибудь на гулянье. Нужно вечером собраться в клубе…
— Что же так вдруг? Можно ли успеть до завтра?
Фетистов сморщил бесцветные брови, бритое лицо его приняло значительное выражение.
— Все можно. Режиссер говорит — повторим, мол, старую одноактную пьеску да прибавим новые частушки. Ребята готовят всякие физкультурные номера, а мы в драмкружке малость прохлопали.
— Надо было еще до завтра дотянуть! — сказала Надежда, встряхивая отжатую простыню. — Поменьше бы вы пили со своим режиссером, а то с похмелья голова не варит. Ишь, спохватились! Скажи, что приду, вот только с бельем управлюсь.
— Ну и прекрасно! — одобрил Фетистов, сделав вид, будто не расслышал насчет выпивки. — Ты у нас герой. А Катерина тебя честит… ух как! — простодушно посплетничал он на прощанье.
— Какая Катерина?..
— Григория кривого баба. Захватила, мол, ты спокойное местечко при больнице, ну и того… елки с палкой, приманиваешь мужиков.
— Ее кривого приманила, что ли? — презрительно промолвила Надежда. — Ей на долю останется, не о чем тужить.
— Я так и сказал, — ответил Фетистов, при своей любви к спорам отличавшийся кротким и миролюбивым характером. — Чего, говорю, разоряешься? Хватит на твою долю нашего брата!..
Он ушел, а хорошее настроение Надежды испортилось: каких мужиков имела в виду Катерина? Уж не разболтала ли соседка о Черепанове? Зачем он приходил, Надежда ей не сказала, но это могло только подстрекнуть дотошное женское любопытство. Сплетен Надежда не боялась, однако ей не хотелось, чтобы кто-нибудь судил да рядил о ее отношениях с Мироном: разговор с ним все-таки растревожил ее не на шутку, впервые пробудив еще неясные надежды на семейное счастье и возможность стать матерью.
Надежда сняла белоснежные хлопья пены с круглых, крепких рук и вздрогнула — сзади, мягко ступая, словно подкрадываясь, неожиданно подошел человек. Она обернулась, вздрогнула, и мертвенная бледность расплеснулась по ее лицу. Перед ней стоял Василий Забродин…
Его выпустили до суда под расписку о невыезде из района. Сначала, ошалев от свободы, он рыскал по Незаметному, принюхивался, присматривался, пока не наткнулся на старых собутыльников, среди которых был и Санька Степаноза, освобожденный из тюрьмы немного раньше. Василия угощали водкой, с кем-то он целовался, кого-то бил. Потом все исчезло, а очнулся он с тяжелой головой и ноющим от побоев телом на улице; снова пошел к приятелям, но с трудом выклянчил только на похмелку. Тогда он решил вернуться к жене. Собранные сведения сразу развеселили его: работает в больнице — значит, накопила деньжонок.
— Только ты к ней не больно разлетайся, — предупредила знакомая мамка. — Она, говорят, с инженером путается.
Вчера вечером неизвестный старикашка угощал Забродина водкой на грязном зимовье по Ортосалинской улице, рассказывал об ороченском золоте и между прочим сообщил, что Надежда живет с секретарем парткома. Василий слушал и мрачно пил, закусывая одним хлебом.
— Теперь твои дела по части семейной жизни табак! — нашептывал старик, очень напоминавший Забродину жидкой бородкой и приспущенными веками вороватых глаз покойного отца — содержателя почтовой станции на Черняевском тракте. — Она в этого Черепанова как кошка вцепилась.
— Ну и наплевать! Мне бы только деньги… — пьяно бормотал Забродин и, глядя на торчавшую перед ним седую бороду, как сквозь сон припоминал звонкие тройки и веселых ямщиков, которые обучали его разным пакостям. Сгорела давным-давно станция, расстрелян партизанами отец за выдачу красных солдат отряду японцев. Все миновало.
— Мне бы только деньги! — твердил Забродин, дрожащими руками хватаясь за бутылку.
— Чудак-рыбак! Ежели она со служащим гуляет, так ей ведь наряжаться нужно. Значит, жалованье копейка в копейку. Черепанов человек партейный, а у партейных насчет женского полу мнение особое: жить, мол, со мной живи, а насчет жратвы или одежи сама зарабатывай. Самостоятельное равноправие!
Забродин слушал, наливаясь злобой. Он страдал в домзаке, а она, вместо того чтобы поинтересоваться его участью и послать ему передачу, содержала образованных любовников.
…Сейчас он стоял перед ней несколько смущенный: его поразил ее цветущий вид. Бросилась бы она к нему на шею, и он размяк бы и простил на первое время: все-таки приятно иметь такую здоровую, красивую жену. И видно, она крепко помнила о нем, если до сих пор не обзавелась новой семьей.
«Зря, пожалуй, я отлупил ее тогда», — подумал он, и нечто похожее на сожаление ворохнулось в его душонке. Но подойти первым он не хотел: раз она знает за собой провинку, так пусть и заслуживает прощенье. Он ждал, но она не бросалась к нему, не проявляла ни малейшей радости, а стояла, опустив розовые от стирки руки, и на прекрасном лице ее было суровое, гордое отчуждение.
Такой прием не понравился Забродину, но он вспомнил, как она побледнела, увидев его, — значит, испугалась. Это сознание доставило ему злобноватую радость.
Надежду не интересовали душевные переживания ее бывшего сожителя. Она видела его обострившиеся под рваной рубахой плечи, опухшее с похмелья диковатое лицо, слышала запах водочного перегара, грязи и пота. Перед нею стоял не только чужой, но и чуждый ей по духу человек, с которым она не хотела и не могла теперь иметь ничего общего. Почему же он стоит здесь и смотрит на нее так, будто она обязана принять за должное его внезапное появление?
— Ну-с, любезнейшая моя супруга, как вы изволили поживать без меня? — спросил он наконец, прерывая молчание, становившееся враждебным.
— Зачем ты пришел?
— Вот так вопрос! Домой потянуло, извольте любить да жаловать.
— Дома тут у тебя нет, и жаловать не стану. Хватит, попил моей кровушки, ступай туда, откуда явился. — Она сделала вид, что принялась снова за стирку. На минуту ей пришла было мысль откупиться от него деньгами, но она решила не уступать ни в чем этому ненавистному человеку. Все равно ее маленьких сбережений не хватит для него, и, промотав их, он опять придет к ней скандалить.
— Смотри, Надежда! — мрачно пригрозил Забродин и сел на ступеньку крыльца, где незадолго перед тем сидел Фетистов. — Никуда я не пойду! Бросай корыто! Хватит свои юбочки полоскать, отгуляла с инженерами. Слышишь? Муж пришел голодный, а она и ухом не ведет.
Глаза Надежды блеснули ожесточенной усмешкой. Муж пришел! Беги, жена, за бутылкой. Клади его, вонючего, в свою постель!
— Ступай туда, откуда явился! — упрямо повторила она, и в голосе ее Забродин услыхал новые, жесткие нотки.
«Избаловалась!» — подумал он и, повернувшись на месте, машинально отодвинул в сторону ручку кайла.
— Ишь, нагуляла жиру, забрыкалась! — попробовал он шутить, чувствуя, как жаркая злоба охватывает его. «С ней по-доброму разговаривают, точно с путной, а она куражится!» — А ну! — Он встал с крыльца и попробовал силой оттолкнуть ее от корыта.
— Не трогай! — смело сказала Надежда и, стряхнув с плеча его широкую грязную руку, близко взглянула в искаженное злобой лицо. — Уходи, глядеть на тебя не могу! Ты мне сколько лет солнце застил!.. Отмаялась… — Надежда не успела договорить, отброшенная жестоким ударом. Из разбитого рта ее брызнули струйки крови, тяжелые косы свалились на плечи.
Медленно поднялась она с земли и тоскливо огляделась кругом. Только бабы из соседнего барака с любопытством глазели на ссору. Где ты, Москва, радостная, справедливая? Будь она там, никто не посмел бы ее ударить.
Небывалое возмущение поднялось в душе женщины. Стремительно, в порыве гнева, она повернулась к Забродину.
— Зверь ты! Гадкая ты гадина! Такая жизнь… — Надежда протянула руку розовой ладонью кверху, точно хотела показать ему эту новую жизнь. — Такая жизнь красивая, а ты ломаешь ее! Жить с тобой? Это все равно что в помойную яму влезть! Нет уж, душу свою топтать я тебе больше не дам!
