Рыжков промолчал: все еще сердился на Потатуева за напрасную работу в артели «Труд».
— Что молчишь, богатый стал?
— С вами разбогатеешь!
— Кто же тебе велит в забое торчать? Просись в сменные мастера.
— Грамота моя того не дозволяет.
— В горном деле на одной грамоте далеко не уедешь. Практики нам нужны, а практика у тебя изрядная. Могу написать тебе записку на третью шахту к смотрителю, нужен мне верный человек.
— Да я уже приобык на своем месте.
— Приобыкнуть везде можно. Стал бы мастером, завоевал бы авторитет среди рабочих…
— Как бы это я завоевал его?
— Ну, мало ли как… Замером, например… Тому прибавишь, другому. Надо ведь поддерживать своего брата рабочего.
Рыжков не понял, испытывал ли его Потатуев или говорил всерьез, но сразу отрезал напрямик:
— Зачем лодырей плодить? Это уж вроде мошенства. Другое дело, кабы у хозяина… Там все на том стояло, кто кого обжулит.
Потатуев в замешательстве потрогал тесный воротник рубашки, сказал с заминкой:
— Экий ты несуразный — шутки не понимаешь.
— Знаем мы ваши шутки, — угрюмо ответил Рыжков, — боком они нам выходят.
Потатуев посмотрел с изумлением:
— Где с тобой так шутили?
— На Пролетарке. Поставили людей на пустоту, и горя мало.
— Голубчик ты мой, к чему ты это вспомянул? Обстоятельство, никакого отношения к разговору не имеющее. — Потатуев напряженно захохотал, но встретился со взглядом Рыжкова и сразу оборвал смех: синие глаза старателя горели бешенством. Теперь он сидел выпрямившись, упирался ладонями о края скамейки и сверху вниз смотрел на Потатуева.
— Смешно вам? А по-моему, это самое прямое отношение к разговору имеет. Беззаботно вы к людям относитесь. Подумаешь, благодетель нашелся за чужой счет!
— Что ты взбеленился, Афанасий Лаврентьевич? Мы с тобой раньше дружно жили.
— Еще бы! Золото у меня скупал, было из-за чего дружить!
Потатуев испуганно оглянулся и сердито сказал:
— Перестань чушь пороть. Я не мальчик, чтобы меня разыгрывать!
Рыжков наклонился к нему, касаясь бородой его уха, жарко зашептал:
— Забыли, как с Санькой Степанозой переправляли краденое хозяйское золото? Когда у Титова-то служили… Эх вы, гусь лапчатый! Верой-правдой служили и себя не забывали! А золото, что скупали у старателей в двадцать четвертом году, куда девали? С этим-то навряд ли расстались! — Рыжков посмотрел на трясущиеся губы Потатуева и отвернулся с отвращением: — Все под себя гребете, а над чужой бедой похохатываете! Стыдиться надо бы… — Встал и крупными шагами пошел прочь, забыв даже о Забродине и убитой Надежде.
Дверь в квартире не заперта, но Акимовны дома не было. В кухне на полу валялось опрокинутое сито, тонкий мучной след тянулся к нему от стола. На лавке в незакрытой квашне кисло тесто. Увидев этот беспорядок, Рыжков снова больно ощутил, что Надежды уже нет. Вот и жена побежала туда, бросив все свои дела, даже дверь забыла прикрыть.
Медленно, точно связанный, Рыжков вышел на крылечко и посмотрел в сторону дома, где жила Надежда. Там толпился народ. Конные милиционеры проскакали по каменистой дороге.
«Видно, ушел Васька-то, — подумал Рыжков, и ему стало невыносимо жаль, что Забродин мог уйти. Запоздалый тяжелый гнев овладел горняком. Он сжал кулак, с силой опустил его на теплые от солнца перила. „Дать бы ему раза, рылом бы его об стенку. Убил человека и смылся“.
С трудом преодолев волнение и томительную жалость, он через несколько минут вошел в дом Надежды.
В комнате плакала Акимовна, тихо разговаривали женщины, слышался плеск воды.
В коридоре на ящике сидел Черепанов, закрыв лицо руками.
— Ну как, Устиныч? — участливо спросил Рыжков и, почувствовав, что сказал пустое, смущенно переступил с ноги на ногу.
Черепанов поднял голову.
— Ушел, — сказал он незнакомым, глухим голосом.
— А она? — опять смущаясь своей бестолковостью, спросил Рыжков.
Черепанов пошевелил губами и вдруг зарыдал, по-мальчишески вытирая кепкой бегущие слезы.
18
Заведующий шахтой Локтев, нагнувшись, трусил рысцой по просечке, покачивая жестяным фонариком. Из мрака выступали в неверном, скользящем свете мокрые бревна-огнива — поперечное крепление низко нависшего потолка, — размочаленные концы палей, жердей сплошного продольного настила над огнивами, светлые раны изломов на лопнувших от давления подхватах.
Черепанов не отставал от Локтева. Мрак заброшенной просечки навевал на него невыразимую тоску. В такой же темноте лежала теперь Надежда. Совсем близко… в каком-нибудь километре — только проложить ход под землей. Черепанов бежал легко, но чуть не задохся от горестной судорожной спазмы в горле. Такая светлая была Надежда и добрая, и вдруг это дикое зверство, эта кровь, безжалостно пролитая, эти красные следы босых маленьких ног на белом полу. Холодные капли воды срывались с потолка, падали на шею Черепанова, не покрытую шахтеркой, и он все больше горбился, торопливо шагая за Локтевым. Толстый пухлолицый Локтев в шахте был куда проворнее, чем наверху. Он цепко спускался по крутым лесенкам, легко проскальзывал в узкие отверстия на лестничных переходах.
„Вот он вполне определил себя в жизни и доволен“, — с грустной завистью думал Черепанов, припоминая чистенькую квартирку Локтева, наполненную детским смехом и щебетом. Он вспомнил также Лушу и Сергея и то возмущение, которое вызвала у них смерть Надежды.
— Я убил бы его там, как бешеную собаку, — заявил Ли. — Таких негодяев нельзя держать на земле!
— Да, дорогой товарищ, таким не место на нашей земле, и, однако, они существуют, — сказал Черепанов вслух.
— О чем ты? — спросил Локтев, оглядываясь.
Они свернули в новую просечку, довольно людную, затем в светлый высокий коридор-штрек. В нем было очень оживленно.
— Сейчас перерыв, — сообщил Локтев, слегка задыхаясь, и потушил свечку. — Пройдем в красный уголок, там у нас и столовая. Поговорим с ребятами, а потом в забой.
— Удивительно, — Черепанов тоже потушил свечу и вытер платком мокрую шею, — как ты рысью по шахте бегаешь и не худеешь!
В красном уголке у стоек буфета теснились шахтеры, что-то жевали, стучали мисками, кружками.
Среди них Черепанов сразу увидел Егора, который громко переговаривался с Точильщиковым. В одной руке Егор держал кружку с чаем, в другой — надкушенный пирог, рядом притиснулся к стойке Мишка Никитин.
— Технические нормы установлены не для того, чтобы их ломать, — рассудительно говорил Точильщиков. — Из-за тебя их другим увеличат. Заработок в звене делится поровну — значит и работать нужно ровно, не прыгать выше других.
Егор, сердито глядя на бодайбинца, сказал:
— Надо добиваться, чтобы платили каждому по работе, а не держаться за старую норму.
— Больше всех хочешь загребать.
— Да, на лодырей работать не хочу.
— Ты что, меня тоже за лодыря считаешь? — В голосе Мишки прозвучала обида.
— Брось ты! — отмахнулся Егор и сразу стушевался, увидев подходившего Черепанова.
После смерти Надежды Черепанов почернел с горя, и Егор чувствовал себя виноватым перед ним за свою прежнюю злую ревность.
— О чем спор? — спросил Черепанов.
— Насчет уравниловки. Милое прикрытие для лодырей! И насчет нормы тоже агитируют, морду посулили набить. „Все равно, говорят, получишь наравне с остальными“.
— С первого числа уравниловку ликвидируем, — сказал Локтев, положив пухлую ладонь на широкое плечо Мишки. — Вводится дифференциация.
— Как это понимать?
— Забойщик будет получать при стопроцентной норме девятый разряд, а откатчик — шестой.
Лицо Мишки омрачилось.
— Выходит, я стану меньше получать, чем до сих пор?
— Переходи в забойщики, — посоветовал Локтев. — Что ты за Нестерова держишься, когда сам можешь работать самостоятельно?
Звонок прекратил разговоры. Шахтеры поспешили к забоям.
— Я еще не успел тебе сказать, — обратился Локтев к Черепанову. — Был сегодня у меня заведующий техникой безопасности, походил по шахте и написал в книге распоряжений, что будет штрафовать сменных мастеров, широко применяющих подкайливание. Я с ним разругался. Прямо с верхней полки покрыл…
— Это зря, — укоризненно сказал Черепанов. — Ты член партии, инженер! Матом тут не поможешь.
— На днях в тресте опять написали инструкцию о том, где можно работать с подкалкой, где нельзя, — раздраженно продолжал Локтев. — В слабых грунтах подкалка по инструкции не применима, а у нас на Орочене грунта в большинстве слабые. Вот и потолкуй с бюрократами.
Черепанов посмотрел на огорченного Локтева и сразу представил всю серьезность положения, если уж такой добродушный человек вынужден был ругаться.
