из дома.
Как раз в эти дни заехал домой по пути в Одессу из Владикавказа Нашхо, ставший в глазах Урары представителем властей, коль скоро он служил писарем у «судебного человека». Как знать, что способен сделать он для своей безопасности во вред Иналу, в чьих жилах течет кровь убитого Касбота…
Да и нужно было случиться так, чтобы первая же вечеринка, на которую Инал был приглашен, привела его к встрече с кровником.
Вечеринка была не совсем обычная. Ее устроила молодежь с целью собрать денег на покупку гармони для девушки, прославившейся умением играть на этом инструменте.
Длинный стол занимал всю комнату. Девушки в ожидании танцев стояли у стены. Круговая чаша с махсымой ходила по рукам. Стол не был богатым, но все казалось вкусным, всего было достаточно. Вошел новый гость.
— Приятного угощения, старые друзья! — раздался его басок.
При тусклом свете керосиновой лампочки все узнали Инала.
— А, Инал! Просим! Просим! Вон какой стал, — послышались восклицания. — Садись и пей штрафной.
Рассказы, шутки да прибаутки не прекращались ни на минуту. Иные перешептывались между собою и хихикали.
До слуха Инала доносились слова:
— Нажрался свинины… это не сила его распирает, а свиное сало.
Но он делал вид, будто ничего не слышит.
Закусив, молодые люди шумно вставали. Каждый клал деньги в узорчатую деревянную чашу, долго пожимал руку девушке и желал ей приобрести заветную гармошку. Удальцы при деньгах, щеголяя купленным в городе кошельком, выкладывали серебряные рубли. Другие спешили вынуть из маленького кошелечка с защелкой приготовленную на этот случай бумажку. Были и такие, которые извлекали из кармана платок, завязанный тугим узлом, и высыпали несколько медных монет.
Инал не отстал от наиболее щедрых — в его пальцах зашелестела новенькая трешница. Но и тут недоброжелатели подпустили шпильку:
— Это у него еще с тех пор, когда он печатал деньги с русским мастером.
Под общий смех кто-то добавил:
— Днем русский мастер читал коран, а ночью печатал с Иналом деньги.
Инал пропустил мимо ушей и это.
На дворе заиграла гармошка, подвыпившие парни высыпали на порог, раздались хлопки в ладоши. Соскучившийся по хорошему кабардинскому уджу Инал поспешил к танцующим. И в тот самый момент, когда он хотел войти в круг и пригласить девушку, парень с газырями из слоновой кости, который все время задирал Инала, крикнул:
— Умолкни, гармонь! Остановись, светило!
Это были зловещие слова. Все вокруг затихло. Девушки в испуге прижались одна к другой. Замерли парии. Инал понял, в чем дело…
Обидчик показался на пути обиженного. Остановилось солнце, остановилась луна. Покуда не прольется кровь, светило не двинется дальше. Оглянувшись, Инал увидел вошедшего в круг одетого по-городскому, рослого, но болезненно бледного парня. Это был Нашхо.
Нашхо и сам не предвидел встречи с Иналом, смутился, побледнел еще больше.
Инал не раз обдумывал, как поступить при встрече с сыновьями Кургоко. Нет, он не забыл страшную сцену убийства отца, но помнил, что говорил ему Степан Ильич: «Кровная месть — заразная болезнь отсталых народов. Ее надо лечить, а не распространять между людьми. Помни, Инал, эти слова лучших людей твоего народа». Помнил Инал и молитвы матери, ее кроткое убеждение, что мстить не надо, что Кургоко всеми силами души старается искупить свою вину… Прошли годы, он — взрослый человек с кинжалом, а перед ним — сын убийцы отца…
Ну, как же быть? Отойти? О нем сочинят оскорбительную песню, девушки пришлют ему в подарок женский корсаж или головной платок… Что делать? Решается его жизнь, честь, судьба…
Парень в черкеске с дорогими газырями опять воскликнул:
— Когда же светило продолжит свой путь?
Все ждали. Инал решился.
— Гармошку! — сильным голосом приказал он.
— Светило не двигается, жизнь остановилась, — не унимался задиристый парень, поборник дикого обычая.
— Гармошку! — еще громче повторил Инал.
Гармонь неуверенно заиграла, парни, продолжая следить за Иналом, не поддержали его. Пройдя мимо Нашхо, чуть ли не задев его плечом, Инал приблизился к одной из девушек и, стараясь ничем не выдать своего волнения, пригласил ее на танец.
При свете луны было видно, как потупились глаза Нашхо, как передернулись его губы.
И трудно было сказать, чья звезда, чье светило остановилось в эту минуту, померкло, а чья звезда разгоралась.
Звезда же Казгирея продолжала подниматься все выше.
На четвертый год обучения пришло письмо, растревожившее аул заметнее, чем приезд Инала, чем встреча Нашхо с Иналом. Съездив в Нальчик, где образованный друг прочитал Кургоко письмо, написанное по-арабски, старик с гордостью сообщил его содержание. Казгирей писал отцу и матери, что его посылают заканчивать учение — куда бы вы думали? — в Турцию, в Стамбул, в Высшую академию богословия. Было это через год после Зольского восстания и по русскому календарю в тысяча девятьсот четырнадцатом году, как раз накануне войны.
Спустя два года после этого Кургоко получил письмо из Стамбула, доставленное через Иран кабардинцами-паломниками. Война не мешала мусульманам переходить границу. За первым письмом пришло второе. Письма заставляли старика озабоченно сводить брови: Казгирей просил переслать ему с паломниками денег. Война кончается, объяснял сын, и он замыслил вернуться домой в Кабарду богатым человеком, вернее — с готовым предприятием, которое не только окупит все отцовские жертвы, но принесет и барыш и почет.
Что же это за предприятие? Люди судили и рядили, гадали Кургоко с Аминой. Что задумал ученый сын, оставалось тайной. Амина полагала, что сын хочет основать суконную фабрику. Кургоко почему-то предпочитал выделку кожи. Проникнувшись мыслью, что Казгирей по приезде откроет кожевенный завод, Кургоко, более не колеблясь, продал овец, пару коров, несколько бурок, призанял денег у лавочника, которому пообещал доставлять товар с завода или с суконной фабрики по льготной цене, и отправил деньги сыну. Серьезным доводом показалось и то, что, по словам Казгирея, его поддерживают в Стамбуле многочисленные соотечественники-кабардинцы.
«Казгирей, сын Кургоко, скоро приедет и откроет фабрику» — эта новость понравилась в ауле всем.
— Нет, Казгирей хоть молод, а голова, — отмечали старики. — Как раз теперь, когда всюду разруха, хорошо открыть новую фабрику в Кабарде.
В мечети люди спрашивали Кургоко:
— Зачем же шерсть скупаешь у других? Бери у своих.
Как будто Матханов и в самом деле уже приступает к закупке сырья, не считаясь с разрухой, начавшейся по всей стране и даже в царском городе Петрограде.
Другие предлагали кожу.
— Погодите, — останавливал поток предложений Кургоко, — всему свое время.
Но какую же фабрику везет Казгирей? Любопытство разгоралось.
Амина изменила свое предположение. Ведь сын ученый богослов, лицо духовное. Зачем ему шерсть? Едва ли пристало ему заниматься кожами. Скорее всего Казгирей
