Но море… море в конце концов овладело ими. Они нанимали ялик у перевозчика, который был стар уже во времена черноморского восстания. Так и казалось, что он прямой потомок какого-нибудь Олегова дружинника — лысый, блестящий череп, черный, как продымленный печной горшок, кустистые брови, нос морского орла и великолепные белые усы. Плотные, как известковые сталактиты, они словно оттягивали щеки, прорезанные двумя глубокими морщинами. Кинорежиссер поручил бы ему прибить щит Олега над вратами Цареграда… Старик милостиво предоставлял Степану заботу о веслах, а Нетто заботу о руле, не снижая арендной платы, так как знал, что влюбленные великодушны. Иногда старик отказывался сопровождать молодых людей.
— Дальше Стамбула не удерете, — говорил он и шел курить в холодке свою трубку, окованную красной медью и обвешанную для красоты цепочками.
Ялик плыл вдоль берега, тыкаясь носом во все пляжи и заглядывая во все бухты.
Конечно, прежде всего они обследовали берега больших бухт, длинных и широких, как столичные проспекты. Глубоко сидя в воде, от пристани к пристани плыли ялики с товарами и пассажирами, усердно выгребались морские муравьи-буксиры, тащившие за собой вереницы черных барж, как куски разорванного ожерелья, пестрыми тенями скользили наивно разрисованные турецкие фелюги с темно-бронзовыми людьми на палубе.
Однажды к входным створам гавани прошел пароход «Ллойд Триестино», громадный и нарядный, с высоко вылезшей из воды ватерлинией, пустой, как орех-свищ. Капитан, весь в белом, с золотом на околыше фуражки, рассматривал в бинокль удалявшийся город.
— Фара да се! — крикнул Степан, сложив руки рупором.
Капитан обратил блеснувшие стекла бинокля к ялику.
— Фара да се, фара да се! — послышался ответный многоголосый крик с борта парохода; это кричали, размахивая беретами, матросы-итальянцы.
Капитан отвернулся от ялика.
— Что значит «фара да се»? — спросила Нетта.
— Вы не читали сегодня газету? Так Перегудов назвал свою статью. «Фара да се» — это значит по-итальянски: «Сама справится». Мы сами справимся с перевозкой своих грузов. Дело решенное: «Ллойд Триестино» прекращает каботирование Черного моря и снимает пароходы с линии, закрывает конторы. Никто не сдает Ллойду грузов. Убытки громадные.
— Да, я что-то слышала. Папа говорит, что Москва запретила сдавать грузы итальянскому пароходству… Заграница очень недовольна, что мы отказываемся от помощи…
— От форменной кабалы. Приказа из Москвы не было, я знаю точно, а борьба с Ллойдом была. Кооперативные организации не хотели загружать трюмы ллойдовских пароходов своими товарами. Грузчики портов и итальянские матросы отказывались грузить товары частных фирм.
— Итальянские матросы отказывались?
— Да! Когда забастовали наши портовые грузчики, капитан приказал своим матросам стать на погрузку. Штрейкбрехеров не нашлось. Матросы дружно забастовали, стали брататься с грузчиками, вместе с ними пели «Интернационал», кричали: «Да здравствует Ленин, да здравствуют Советы! Фара да се!» Когда Ллойд уберется из Черного моря, эти люди останутся без работы, без хлеба, попадут в черные списки пароходных компаний. Но эти люди вот понимают, что крохотный советский пароходишко дороже всех океанских лайнеров, принадлежащих капиталистам.
— Они вот понимают, а я вот не понимаю, да? — спросила Нетта сердито.
— О вас разговор во вторую очередь…
— А в первую? О ком вы говорите в первую очередь? — допытывалась она, стуча кулаками по колену. — О моем отце, конечно?
— Да… И как мне хотелось бы, чтобы вы критически относились к тем, с позволения сказать, истинам, которые вам навязывают…
— Довольно! — приказала она. — Это… это, наконец, оскорбительно! Вы принимаете меня за ребенка. Ошибаетесь, у меня есть своя голова… И уж во всяком случае вас я в няньки не выберу!.. Вы нетерпимы во всем! Утомительно нетерпимы…
Споры вспыхивали не раз. О чем, на какие темы? В то время молодежь горячо обсуждала вопросы, какой должна быть семья в нашей стране и сохранится ли семья при коммунизме; могут ли быть сейчас все члены семьи равными в своих правах и обязанностях — в частности, должен ли мужчина сам пришивать пуговицы, штопать носки и заниматься хозяйством; имеют ли право муж и жена на ревность; что такое любовь и существует ли она в действительности или это лишь пережиток, предрассудок, обман, созданный поэтами… Они тоже спорили на эти темы, но не очень горячо. Степан достаточно ясно высказал свое отношение к вопросу о семье во время памятной стычки с эхистом, и Нетта в душе была согласна с ним, хотя и не поддерживала его открыто, чтобы не прослыть в своем кружке отсталой. Итак, они спорили вот на такие темы, как «фара да се», и эти споры были лишь невинными предтечами тех жестоких и решительных столкновений, когда люди сходятся или расходятся навсегда или надолго. Надо было выяснить, кто же они друг для друга, смогут ли они, спутники в бродяжничестве, стать спутниками навсегда, сможет ли она отбросить то, что стоит между ними, понять и принять то, что разделяет их. Нет, Степан не ставил перед собой нарочито четкой задачи все выяснить, узнать, решить, разбить то или это в ложных суждениях Нетты… Он любил ее, любил так, что звук ее голоса, ее улыбка делали его счастливым. Но в часы раздумья о Нетте он чувствовал все острее, что до счастья очень далеко, а дорога трудна и опасна, что, может быть, еще очень не скоро он сможет взять девушку за руку и сказать: «Теперь пойдем вместе и навеки!» И станет ли вообще так когда-нибудь?
Споры между ними становились все значительнее и опаснее, по мере того как девушка высказывалась все откровеннее.
— Бесконечные чистки! — пожаловалась Нетта. — Только что кончилась чистка в учреждениях, а теперь стали чистить биржу труда. Людей снимают с учета на бирже труда, и они превращаются в нетрудовой элемент, в паразитов.
— Кто, например?
— Хотя бы поэт Петя Гусиков, которого вы так не любите.
— Но ведь он и есть паразит! — возразил Степан. — Я знаю эту историю от нашего репортера Гаркуши. Поэту, как вы его называете, хотя он вовсе не поэт и никогда им не будет, предложили работу рассыльного или ночного сторожа в учреждении. Больше он ни на что не способен. Гусиков отказался. Ему предложили поступить на какие-нибудь курсы при бирже труда. Он снова отказался. Обследование показало, что мать Гусикова торгует на базаре галантереей, сестра Гусикова шьет на дому тайком от фининспектора и хорошо зарабатывает. Сам Гусиков тоже околачивается на базаре… Скажите, разве справедливо освобождать всю эту семью от платы за квартиру, давать ей различные льготы на том основании, что братец, считающий себя поэтом, зарегистрирован на бирже труда? Разве справедливо, когда из-за этой паразитической накипи честные люди получают меньше пособий?
Справедливость? Это слово вывело ее из себя.
— О какой справедливости вы говорите? Разве у нас есть справедливость? С Гусиковым поступили справедливо, когда его не приняли в Харьковский коммерческий институт? Со мной поступили справедливо, когда меня не приняли в Московский университет?
Год назад Нетта подала в Московский университет, но ее не приняли как человека не физического труда, да к тому же и дворянку по происхождению. А вот дочь истопника из соседнего дома приняли, хотя она была значительно хуже подготовлена.
— Это справедливо, да? — спросила Нетта вызывающе.
— Было бы справедливее, если бы приняли вас и отказали ей? — ответил вопросом Степан.
— Конечно! Ведь я была лучше подготовлена.
— А вы считаете справедливым то, что дочь истопника, может быть, очень способная, но не имеющая средств и окруженная темными людьми, не могла подготовиться так же хорошо, как и вы? Скажите, вы считаете это справедливым?
— Но при чем тут я? — пожала плечами Нетта. — Почему из-за несправедливости, которую совершила жизнь в отношении дочери истопника, дочь инженера должна остаться за бортом университета?
— Справедливость может и должна быть жестокой, если надо исправить несправедливость, — заявил он.
— Но я-то… я при чем?
— Вы ни при чем… Вы лично не виноваты… Но вы уже много получили от жизни: культурность, возможность заниматься искусством, возможность освоить какую-нибудь специальность…
— Бухгалтера?
— Ничего страшного в этом нет… А та девушка, дочь истопника, только с помощью государственной стипендии может получить высшее образование. Разве не так?.. И она будет бесконечно предана Советской власти.
— Ах, вот что! — проговорила Нетта холодно. — С этого бы вы и начали, оправдывая то, что меня лишают высшего образования. Благодарю вас за ясность.
— Когда мы станем богаче, будет больше университетов и…
— Ну что же, подождем коммунизма, уже недолго ждать! — отрезала она, крутым поворотом руля направила ялик к берегу и не ответила на вопрос Степана, когда они встретятся вновь.
