Игнатьич и Машкин посмотрели на часы. Нанук сидел на корточках и тоже курил.
Чернов пошел к вездеходу, положил там ружье, взял свой маленький рюкзачок с различным инструментарием, оставил открытой дверцу машины и опять полез по склону, одновременно расчехляя фотоаппарат.
Все потянулись за ним, пятнадцать минут прошло. Игнатьич обогнал Чернова, шел впереди с карабином.
Чернов взял у Машкина лопату и сам расширил вход в берлогу. Медведица не шевелилась, глаза ее были открыты, из пасти на снег стекала слюна.
— Готова, ребята, — сказал он и прыгнул в яму. Два медвежонка лежали, прижавшись к брюху матери.
Он взял одного, передал Нануку. Затем с трудом ухватил второго — отдал Машкину. Они понесли медвежат к вездеходу. Медвежата были маленькие, килограммов по шесть-семь, но злые: они сопротивлялись, царапались и кусались, визжали, удержать их было трудно, но Чернов имел опыт, как и те, кто был с ним на этот раз.
Из рюкзака он взял рулетку, сделал все измерения, прицепил на ухо зверю пластмассовую метку с цифрой, такую же цифру выстриг на боку, а затем прошелся по выстригу несмываемой краской. Кисточку, ножницы, рулетку и банку с краской Чернов аккуратно положил в рюкзак, достал полиэтиленовый пакет и сложил в него найденный тут же в берлоге медвежий кал. Достал блокнот и зарисовал берлогу, снимки он сделал еще раньше, когда медведица была с малышами.
«Вот и все, — подумал Чернов. — Жаль, нельзя взвесить… Да и зуб не мешало бы вырвать…»
Он сел и съехал вниз по склону прямо к вездеходу.
— С почином, ребята!
Все уже сидели в машине. Машкин — в кресле водителя. Чернов сел рядом, оглянулся. Медвежата забились за бочку с горючим и притихли. Игнатьич успокаивающе помахал рукой — мол, все в порядке, трогай.
Вездеход взревел и помчался по узкой береговой полосе к поселку…
Для всей партии отловленных медведей выделили помещение пошивочной мастерской: там было сухо, чисто, тепло, заготовлен уголь и стояла хорошая печь. Женщины-швеи, готовящие меховую одежду, в мастерской не работали — каждая была надомницей, и помещение практически пустовало. Тут в коридоре был запас сырья, сухих дров, всевозможных ножей, скребков, правилок, тонких жердей, гвоздей, металлических гребней и другого нужного в обработке мехов инвентаря.
Здесь же хранились деревянные ящики, сделанные Игнатьичем и Черновым в вынужденную пору пургового безделья. Каждый ящик рассчитан на двух медвежат.
Наблюдать за ними теперь — обязанность Нанука.
Он должен за ними следить, готовить им пищу, кормить и поить. На первых порах малышам давали молочный кисель, манную кашу, порошковое молоко, воду. К мясу они еще не привыкли, редко кто из медвежат пробовал тонкий ломтик оленины или нерпичьего жира, когда ему его осторожно подсовывали под нос.
По опыту прежних лет охотники знали, что большинство отловленных зверей сначала вообще пищу не будет принимать, никакую. Но голод, дело ясное, не тетка, и после нескольких дней забастовки начнут они все есть как милые.
Вот с моржами трудней. В прошлом, году на Длинном мысе Игнатьич отловил пять моржей, держал их вдали от воды, в вольере. Никто из них не ел ни рыбу, ни фарш, ни моллюсков, ни морскую капусту. Ничего. Думали, что скоро погибнут, не выпустить ли их.
Один биолог подал идею, и тогда пришлось убить самку-моржиху. У туши вырезали брюшину и давали моржатам тонкие полоски жира с молочными железами. Моржата ели. Потом и рыбу стали есть. Оклемались. Когда отловили еще трех, прилетел самолет. Но в длинном рейсе на материк половина животных погибла — от шума, от перегрева, от высоты, словом, от непривычных условий. Медвежата полет выдерживают легче, и тут уж Игнатьич не волновался, он смело мог рассчитывать, что все отловленные прибудут к месту назначения в целости и сохранности.
* * *
Морозные, но солнечные ясные дни наступали на Острове. С каждым днем светлого времени было все больше и больше, и вот наконец Нанук, никому ничего не сказав, взял короткое копье, старую одежду, свое старое снаряжение и с утра ушел в торосы. Там, в проливе, была подвижка льда, открылась вода — многокилометровые разводья.
На пути к разводьям на ровном льду чернели точки — это из лунок вылезли греться на солнце нерпы. Давно уже несколько лунок заметил для себя Нанук. Две из них он облюбовал особо, расширил их, теперь эти большие лунки — его лунки, ныкпак. Он ничего никому не сказал, уходя на охоту, чтобы его не ждали с добычей, чтобы не спугнули ее лишним разговором и переживаниями.
Но вечером Ноэ, сияющая, веселая, пришла к Машкину и сказала:
— Отец вернулся…
— Откуда? — не понял Антоша.
— С нерпой… Он нерпу добыл по-старому!
Машкин молчал, ничего не понимая.
— Ты забыл… Помнишь, о празднике спрашивал? Время Длинных Дней начинается! Время Игры в Эскимосский Мяч!
— Вон что, — вспомнил Машкин. — Вот те на! Что ж он не предупредил?
— Нельзя… тебе нельзя… это только его дело… его, личное. Но теперь все, и можно праздновать.
— Зови его к нам, у нас соберемся… Все мои ребята тут, и ты приходи. Я в тэзэпэ — мигом!
Он начал одеваться. Ноэ выскочила на улицу поделиться новостью с другими.
* * *
Мяч был сшит из нескольких расшитых бисером кусков выделанной без ворса нерпичьей шкуры-мандарки, все швы внутренние, кроме одного, самого маленького и незаметного.
Набивался он оленьим волосом, кусками шкурья, тряпками, но внутрь надо было положить коробку с камешками, чтобы они гремели при игре, надо «озвучить» мячик.
Заранее камешки не были приготовлены, искать их под снегом не имело смысла, и бабушка Имаклик вытряхнула чай из железной коробки, бросила в коробку несколько пустых гильз из-под патронов для «Барса», коробка гремела хорошо, бабушка перевязала ее крест-накрест веревкой, положила внутрь мяча и, добавив еще несколько лоскутков шкур, закончила оленьей жилкой последний шов; встряхнула мяч — он загремел чуть приглушенней, но мелодичней.
Отдаст она его Ноэ, а та детям — пусть играют, «тунатагуты» игра называется.
* * *
В других домах, где были седовласые старухи, тоже заканчивали шить мячи для своих первых внуков, а если мячи уже были готовы с прошлой весны, то доставали их из кладовой — инлыгами. Раньше она была в правой стороне холодной части яранги, а теперь, в домах, инлыгами заменял тайник в коридоре, где в нерпичьем мешке хранилось то, на что всуе смотреть не разрешалось.
Праздник в доме Машкина ничем не отличался от обычных застолий.
Довольный, распаренный после чая, молча курил Нанук.
Суетилась, часто выбегая на кухню, Ноэ, приносила еду, а потом усаживалась поближе к Машкину, жалась к нему, насмешливо оглядывая чуть подвыпивших гостей.
Священнодействовал Чернов со стаканами и бутылкой, он человек науки, он может точно разбавить спирт водой, не ошибется.
Томился бездельем Игнатьич. То выходил на кухню колоть лед, то помогал там — рубил мясо, строгал его, шуровал печь, таскал дрова и уголь. Печь гудела весело, знать, поднимался ветерок.
— Да не мельтеши ты, — урезонивал его Чернов, — садись уж.
Игнатьич присаживался к столу, выпивали еще по одной, и его опять тянуло, что-нибудь делать.
Работу свою Игнатьич закончил. Все пятнадцать медвежат сидели в ящиках, по два в каждом. Но в трех ящиках было по одному зверю. Эти малыши отличались от своих собратьев — были вдвое крупней, весили почти по двадцать килограммов, и злые были — не приведи господи. Намучился с ними Игнатьич. Кухлянка его вся изодрана. Хорошо, что Ноэ и Имаклик, знатные мастерицы, зашили-заштопали все следы когтей и зубов зверенышей.
Работа закончена, теперь Игнатьич ждет самолета. Вот наладится погода за проливом, на материковой части, — и прилетит борт. Медведи чувствуют себя хорошо, все едят, здоровы, Рычат и поскуливают, правда, но это поначалу всегда так в неволе. Зверь что человек — ему нельзя без свободы. Что медведь без этих льдов, сопок, стылой воды океана, без этого солнца? Трудно им придется в других краях…
— Пойду котят своих проведаю, — вспомнил Игнатьич о медвежатах, — давно кормил, Нанук?
— Давно-о… утром… — сказал старик.
— Что с бортом? Присаживайся… — предложил Чернов молодому радисту полярной станции, который стоял на пороге и смущенно переминался с ноги на ногу, глядя по сторонам.
— Извините… я помешал…
— Да нет, что ты… Какие новости?
— На базовом аэродроме пурга. К нам сегодня самолетов не будет. Обещают завтра.
— Да садись ты!
Ему налили, он выпил. И, как бы оправдываясь, перед всеми, сказал:
— Я вахту свою сдал…
— Закусывай, не стесняйся.
— А кто из вас Чернов? — спросил радист.
— Я.
— Ясно-понятно. Вам радио.
