— Поверил бы народ в то, что мы начали, — сказал Капустин и вдруг понял, что ни о чем не надо сейчас говорить. Совершилось большое событие и в жизни самого Капустина. Пусть все отстоится хотя бы до утра.
— Не уезжай домой, Александр, — попросил Трошин Капустина. — Опять мы вместе — к этому ведь привыкнуть надо.
— Что ж, хлеб-соль — дело отплатное. Веди. Угощай. Прямо против крыльца, чуть выше пожарной каланчи, коченел рожок-месяц. И в небе густая россыпь ярких звезд — зачерпнешь пригоршнями. Слышны голоса уходящих из клуба. Где-то заскрипели ворота и сонно брехала собака. Две девчонки, сбежав с крыльца, схватились за руки и со смехом пошли по улице, а пройдя немного, остановились вдруг и запели мягкими грустными голосами:
Я иду по берегу,
Малина сыплется в реку.
Некрасива я девчонка,
Никого не завлеку.
— Давай пройдемся, — предложил Капустин и кивнул на дверь клуба. — Курят махру, самосад — подышишь, будто чумного зелья напьешься.
Они вышли на берег Кулима и долго стояли молча, каждый думал о своем. А на воде с печальным блеском качалась зыбкая и дробная дорога, брошенная ущербным серпиком месяца наискось от берега к берегу.
— Я, знаешь, Максим, частенько о чем думаю? Гляжу вот так-то вокруг и думаю: сколько же силы, упорства, мужества, терпения понадобилось нашим прадедам, чтобы обжить, обиходить и обладить все эти места. Уже только по одному этому мы не можем, не имеем права плохо хозяйствовать на земле.
— Слава богу, хоть поняли это. А то ведь и говорить-то, что плохо хозяйствуем, нельзя было. А как же лечить эту боль, если о ней и упоминать запрещено?
— Но ты, дорогой Максим, не забывай, среди нас много еще людей, что никаких ошибок не признают. Не было никаких ошибок. Не было — и нет.
— Да пусть и не признают. Существо дела от этого не меняется.
— Упрощенно, дорогой друг Максим, глядишь на жизнь. Думаешь, сверху нам указали, и мы сразу сделались хорошими? Шутишь. Так не бывает. Я вот поехал к вам и говорю членам бюро: пусть дядловцы сами себе изберут своего председателя. Не повезу я им варяга. Поднялся Верхорубов — и на меня. А ведь он не один, Верхорубов-то, кому по душе старые порядки. Понял?
Когда они поднялись в улицу, деревня уже спала глубоко и безмятежно, решительно не подозревая, что те, кому поручено думать о ее жизни, думают и будут думать неусыпно.
А жизнь на изломах сложна и запутанна.
Под чьими-то тяжелыми шагами крякнули и заскрипели примерзшие половицы сенок, чья-то непривычная рука ткнулась в дверь и стала шарить сбоку. Глебовна замерла, насторожилась. Вдруг из темноты сенок во всю пасть широких дверей дохнуло стужей и паром, через порог, склоня голову под притолокой, перешагнул Максим Сергеевич Трошин. Он снял рукавицы, шапку, поздоровался. Пригладил горбушкой ладони усы — туда и сюда.
— Гляжу, у Глебовны огонь. Дай, думаю, заверну.
— Милости просим, Максим Сергеевич. Гостенек ты нечастый. Проходи. Присаживайся. — Глебовна подвинула председателю табурет, сама села по другую сторону стола, без надобности поправила на столе скатерть. Глазом прицелилась к гостю.
— Значит, живешь?
— Да ведь куда денешься, коль бог не прибирает!
— Ну вот здорово — «бог не прибирает»! Да тебе сейчас жить да жить. Кстати, сколько тебе лет, Глебовна?
— Не свататься ли пришел, окаянный народец?
— Куда уж мне.
Оба засмеялись.
— Мне, Максим Сергеевич, в самый женский день шестьдесят стукнет.
— О-о, десятка два еще можешь бегать.
— Чтой-то многонько даешь.
— Меньше нельзя. Избу вот тебе срубим новую.
У Глебовны в уголках рта собрались горькие морщинки. Она тяжелой ладонью погладила скатерть и сказала, не глядя на гостя:
— Не верю уж я, Максим Сергеевич. Я вижу, у тебя какая-то нуждишка ко мне. Говори прямо, без посулов. Что там…
— Нужда есть, Глебовна, то верно. Но о ней после… Значит, веры моим словам у тебя, говоришь, нету?
— Да как тебе сказать… Верю я тебе, Максим Сергеевич, как дядловскому мужику. А ты ведь еще председатель. Давай-ка не задабривай ты меня словами.
— Ты, Глебовна, верила, что с тебя никаких налогов не будет?
— Не шибко.
— Сняли налоги? Сняли, спрашиваю?
— Али не знаешь?
— Так что же ты голову-то морочишь?
— Да ведь я, что, Максим Сергеевич, я ничего. Спасибо, коль сняли. Я и еще поработаю, куда денешься. — Жесткие складки у рта Глебовны чуть отмякли.
— Вообще и отдыхать бы тебе, Глебовна, не грех, но не хватает в колхозе народу, и решили мы просить тебя поработать сторожем на свиноферме. Вот я и пришел: может, согласишься. И трудодни, и дополнительная оплата пойдет за сохранность — все честь честью. Клава там командует. Ты знаешь, с нею можно работать.
— Как не можно! Клава — работница добрая.
— Договорились, выходит?
Глебовна подтянула под подбородком концы головного платка, пристукнула ладонью по столу:
— Говорила же я, окаянный народец, что со сватовством ты заявился ко мне. Так оно и вышло. Согласна, куда мне! Дровец бы возик, Максим Сергеевич.
— А насчет дома, Глебовна, не сомневайся. Будет у тебя новый дом. Мне не веришь — поговори со своим соседом, Тяпочкиным. Он теперь бригадир колхозной плотницкой бригады. Вот по-соседски и сгрохает тебе хоромы. Не скоро, конечно. Скоро слепые родятся… Попить бы мне чего-нибудь дала.
— Водичка, Максим Сергеевич. Квас где-то поставила, да не укис, наверно.
— Давай, какой есть.
Глебовна поставила перед гостем эмалированный ковш с квасом и пустой стакан. В ковше плавало два зеленых листочка от хмеля и пахло молодой, еще не выбродившей закваской. Трошин один за другим налил и выпил два стакана, крякнул, похвалил:
— Молодой квасишко, в брюхе дойдет.
Потом хлопнул себя по коленям, будто хотел встать, но не встал.
— И еще дело к тебе, Глебовна. Дай-ка мне адрес Алексея Анисимовича.
— Это зачем же? — насторожилась Глебовна, и глаза у нее округлились, пытливо щупая лицо гостя.
— Весна в ворота стучится, слышала, нет?
— И что же?
— А вот что. Весна на носу, а в колхозе нет агронома.
— Нет, Максим Сергеевич, ты его не тронь, Алешку. Не сманивай. — Глебовна умолкла, от волнения не находя слов. Помолчала, а заговорила вновь твердо, напористо: — Ты, Максим Сергеевич, парню не комкай жизнь. Он устроился там, при окладе, и начальство, писал мне, довольно им. Алешка — он ведь работящий. Не смущай ты его. Помыкался он здесь, и хватит с него. Хватит. Ой! — как-то обрадованно воскликнула Глебовна и, улыбаясь, махнула рукой. — Чего это мы говорим попусту. Хоть и захоти он приехать к нам, так не приедет. Он же, Максим Сергеевич, завербован на шахты-то. Завербован — и на четыре зимы. Деньги за это получил, дорогу ему оплатили. Кто же его теперь отпустит, посуди-ко сам! Полторы зимы он только и зажил. Ладно уж, Максим Сергеевич, пусть он там живет.
Трошин, слегка наклонив набок голову, вертел на столе пустой стакан, слушал. Под усами его крылась ухмылка.
— Эх, Глебовна, Глебовна, — встрепенулся Максим Сергеевич и горячо заговорил: — Вырастила ты, можно сказать, на ноги поставила своего Алешку, а знать его не знаешь. Да он там тоской, поди, по земле изошел. Он же рожденный агроном. А ты «бог с ним, пусть живет». Ведь не от доброй жизни занесло его туда, и теперь надо его вернуть. Нигде он столько пользы не принесет, как у нас, в «Яровом колосе». Не отпустят, говоришь? Ерунда. Пошлем ему письмо: согласится — приедет, не согласится — его дело. Мы ведь, Глебовна, на веревке его не потянем.
— Да ты, окаянный народец, словами опутаешь его хуже всякой веревки. И прилетит он.
— Так разве плохо? Это же здорово, если прилетит.
— Прямо не знаю, что и делать, — вздохнула Глебовна, все еще не решаясь дать адрес Алексея. — Обаял ты меня, Максим Сергеевич, начисто обаял. — И все-таки встала, вышла в ту комнатушку, которую когда-то занимал Алексей. Трошин слышал, как она чиркала там спички, видимо, искала что-то.
— Вот, Максим Сергеевич, — вернувшись, Глебовна подала гостю конверт в штемпелях и марках.
После ухода председателя Глебовна увернула огонь в лампе, чтобы зря не жечь керосин, и долго недвижно сидела на прежнем месте, скованная заботными думами. Правильно ли сделала она, дав адрес Алексея Трошину? «Сейчас, поди, и разговаривать с ним не станут, — нудилась Глебовна невеселыми мыслями. — Спросят: на агронома учился? Учился. Ну и отправляйся в колхоз. Что же это я сделала, глупая голова…»
В сенях под дверями заскреблась кошка и дважды жалобно мяукнула. Глебовна впустила ее. Закрыла дверь на крючок и, не гася лампу, не раздеваясь, легла на кровать.
За окном, в холодной ночи, шастал ветер, бил в стекла сухой снежной крупой, надувался и тяжело дышал где-то под углом. У ворот, раскачиваясь, скрипел шест, на котором был прибит скворечник. Большая белая кошка, потершись о печку, подошла к кровати и вспрыгнула на постель, поласкалась к хозяйке, свернулась калачиком у ее груди, спрятав морду под мохнатой лапой. «Погодье ворожит, — подумала Глебовна и тут же вернулась к своим мыслям: — Ох, затянут они тебя, Алешенька, в этот колхоз. Непременно затянут. И я во всем виновата. Прости ты меня, старую дуру. А может, он и сам рвется домой?.. Вот вернулся же Дмитрий Кулигин… Дом, говорит, новый выстроят. Может, и на самом деле жизнь выравняется? Как, бывало, до войны жили. Хорошо жили!.. Да каторга, что ли, наш колхоз! Пусть приедет и посмотрит. Веревками его никто не привязывает. Где хочешь, там живи… Ой, ничего-то я не знаю…»
