В тот же день Сергей взял билет и уехал в Окладин, вспомнив попутно, что уже давно не отвечал матери на ее слезные письма, в которых она просила сына побывать дома.
Тихо и пусто в большом доме Лузановых. Горницу Домна Никитична закрыла, ставни снаружи захлопнула и редко-редко заходит туда. Там уже пахнет плесенью, мышами, приторно-нежилым. Чтобы окончательно не промерзли стены, она раз в неделю топит горницу, и тогда по всему дому ходит угарный чад.
Вот уже два года прошло после смерти мужа, а Домна Никитична никак не сживется с мыслью о своем вдовстве. Да и трудно сжиться: каждый гвоздь в стене напоминает его, Луку.
Сегодня утром, словно ожидая гостей, взялась прибирать дом и в горнице, наткнулась на рваный пиджак мужа. Пиджак был сшит из коричневого сукна, и покупали они его в городе. Домна живо вспомнила, как они тогда шли домой из Окладина, как Лука Дмитриевич — он не избалован был одеждой — раз пять надевал обновку и, заходя вперед жены, все ласково пытал:
— Ну-ко, мать, погляди: в плечах — будто на меня шит, а?
— Вылит, Лука, по тебе, — охотно соглашалась Домна и несказанно радовалась, что Луке нравится покупка. У Чертова Яра их захватил ливень, и Лука Дмитриевич накрыл своим новым пиджаком жену.
— Ничего, ничего, не отбрыкивайся. Здоровье — оно дороже.
Ливень полоскал их до самого дома. Дорога размокла, обмылела. Навстречу рвался ветер — едва не валил с ног. Идти было трудно, а Домне — ей вовек не забыть этого — хотелось бесконечно шагать под новым мужниным пиджаком, заботливо накинутым на ее плечи рукой Луки. Доброе было время.
— Лука, Лука, знал бы ты… родимый, — вдруг простонала Домна Никитична, ткнулась лицом в пыльный пиджак и грузно легла на кучу тряпья, завыла отходным, опустошающим душу воем. Давно она не плакала такими горючими слезами — знать, круто вскипело горе в ее сердце.
Очнулась Домна Никитична от прикосновения чьей-то руки, подняла опухшее от слез лицо и увидела: Сергей.
Он помог ей встать, обнял и прижал к своей груди, гладя ее густо пробитые сединою волосы… Первый раз после смерти мужа Домна Никитична почувствовала себя неодинокой, согретой и обласканной и признательно никла к сыновнему плечу. От его белой рубашки чисто пахло недомашней стиркой, большие волосатые руки были неузнаваемы, и сам он весь, какой-то широкий, раздавшийся, казался ей странно чужим. И все-таки она знала — это был ее родной сын. Сережа, ее радость, опора, надежда.
— Пешком ты, Сережа? — спрашивала Домна Никитична, умываясь и мягко опуская рожок умывальника, чтобы не гремел.
— Да нет. Только, понимаешь, перешел Окладинский мост, легковая следом. Оказалось, Иван Иванович Верхорубов едет к нам, в Дядлово. Садись, говорит. С ним и приехал.
— Да неуж он посадил? — удивилась Домна. — Что-то не похоже на него. Оборони господь, кажется, и людей-то не видит.
— Смотря кого, матушка. К нам, Лузановым, он, по-моему, всегда благоволил.
— Благоволил, пока отец, прости меня, господи, пел с его голоса.
— Мама! — сердито сказал Сергей. — Как ты можешь говорить такое! Я знаю, что у бати были свои принципы. Лучше уж одному предрику поклониться, чем всему колхозу. А ведь кладовщиком кто хотел, тот и помыкал. Батя — гордый был человек. Я его понимаю.
«Ой, не то судишь, Сереженька, — с тревожной болью подумала Домна Никитична. — Не то совсем. Родитель твой, покойна головушка, так же все судачил, а на поминках для него доброго словечка никто не нашел». Чтобы отстранить вдруг отяжелевшие мысли, Домна Никитична подошла к сыну и ласково спросила:
— Яиченку тебе или всмятку покушаешь?
— Со мной, однако, Иван Иванович нашел разговор, — продолжал свое Сергей. — Вот ты поносишь его, а он, можно сказать, счастье положил мне в карман. Главным агрономом Окладинской МТС приглашает. Хоть завтра на работу.
— Как же это, Сережа?
— Да вот так. Отец, говорит, твой, Лука Дмитриевич, толковый был работник, а яблоко от яблони далеко не падает. Слышала?
— Слышала, Сереженька. А учеба?
— Остались экзамены. Их и на будущий год сдам. С ними не беда. Сын-то твой, Домна Никитична, — главный агроном МТС? Ну? Главный.
И опять просияла Домна Никитична, глядела на сына и глаз не могла отвести. «Отец, вылитый отец, — рождались в груди ее мысли. — Такой же подбородок и нос, а глаза черные, тихие — мои глаза».
— И вот еще, мама… — Сергей, сунув руки глубоко в карманы и не сгибая ног в коленях, прошелся по избе. — Вот еще что… Женюсь я, наверно.
— Что же, Сереженька, воля твоя. От этого никуда не уйдешь. Не отпадет голова — прирастет борода. Я не супротив. Женись… А можно и погодить. — После небольшой заминки присказала еще: — Вот пожили бы вдвоем, кое-какую справу завели…
— Нет, мама, я решил. Работы у меня теперь будет много, и должен же кто-то позаботиться обо мне.
— Так оно, конечно. Что уж. А она кто такая? Лина небось?
— Наша дядловская…
— Ой, Клава?
— Она.
— Гляди, Сережа. Ты теперь сам большой, сам маленький. Клава — ничего девушка. Баская. Поведения хорошего.
— Я хочу сегодня же поговорить с ней.
— Так-то уж и сегодня. Ай загорелось? — Домна Никитична улыбнулась, молодая, с лукавинкой вышла улыбка. — Ты как родимый батюшка, царство ему небесное. Он тоже так-то. После службы пришел в Дядлово и, не заходя домой, — ко мне: давай сегодня поженимся. Я и так и сяк — разве открутишься? Или, говорит, сегодня поженимся, или я ночью спалю ваш дом. Бедовый был, духу бы у него на это хватило.
— И что же? — улыбнулся и Сергей, тронутый признанием матери.
— По его вышло.. И свадьбу, на диво всем, отгуляли в самую страду. Да как отгуляли. Капиталов наших было нелишка. Собрались родные, покуролесили день, а назавтра уже и в поле.
Угнетающе долго тянулся день. Сергею казалось, что он сумел переделать уйму дел, а вечер все не наступал. Казалось ему так, наверно, потому, что он все время думал об одном: о Клаве и о том, как она встретит его. «Обрадуется, — соображал он. — А обрадуется ли? Скажет, иди, где был». Он силился представить ее памятные продолговатые глаза, с думкой где-то там, в их текучей глубине, и никак не мог. Это почему-то заботило, волновало и пугало немного.
Домна Никитична жила своими приятными заботами, враз свалившимися на нее: топила горницу, обметала в ней стены, мыла пол, стелила скатерти, салфетки, половики. Жизнь пришла в дом. Это ли не радость!
В сумерки Сергей пошел к Клаве. На улице играла сухая метелица. На дорогу уже легли снежные наметы. Переходя их, Сергей начерпал полные туфли снегу и будто кому-то другому иронически вслух сказал:
— Это тебе, брат, не город.
И мысленно прибавил: «Деревенская проза. Придется напяливать пимы».
Ни Клавы, ни Матрены Пименовны дома не было. Сергей поздоровался с тишиной, потоптался у порога, вытряхнул из туфель снег, снова обулся и прошел к столу. Сел. На улице совсем стемнело, и очень скоро наглухо ослепли застывшие окна. Где-то под потолком, будто припадая на одну ногу, неторопливо шли ходики. На кухне, должно быть, из умывальника, в таз булькались одна за другой некрупные капли воды. И эти равнодушные потемки, которыми встретила Сергея Клавкина изба, легко разбудили в душе парня сомнение, и радостная уверенность его сменилась вдруг беспокойством. «Не примет она моего предложения. Захочет отомстить. Ерунда, конечно. Ждала — и не примет? Примет. Подуется только, уж я ее знаю. Надо поласковей. Прошлое надо вспомнить. Скажет: быльем все поросло…»
Сергей чиркнул спичку, чтобы закурить, и удивился своей недогадливости: на стене висела лампа. Он зажег, ее, по-домашнему плотно задернул занавески на окнах, поглядел в зеркало, стоявшее на угловом, столике, и к нему снова вернулась уверенность и бодрость.
Прошло около часу, а хозяева не появлялись. Сергей, коротая время, беспрестанно курил и прохаживался по избе. Потом решил поискать какую-нибудь книжку или газету, но в избе не было никаких бумажек. «Черт возьми, как можно жить, ничего не читая? — сердито подумал он. — Мрак какой-то». Он снял с гвоздя лампу и прошел в горенку. Каково же было его удивление, когда он увидел на единственном в горенке столе стопку книг. «Странно, читает, — рассуждал Сергей, перебирая книги. — Прежде она будто не тянулась к чтению. Не помню, чтоб у нас с нею были всерьез разговоры о книгах. Странно. Пушкин, Островский… И даже Мопассан…»
Он не успел досмотреть всех книг, когда в избе хлопнула дверь.
— Мамонька, ты уже приехала? — удивленно спросила Клава и тут же появилась сама в дверях горенки. — Го-ость. Приходите, когда нас дома нет.
Она снимала с головы шаль и, не сводя с Сергея своих продолговатых глаз, перешагнула порог. Сергей хотел подойти и взять ее в свои объятия, но не решился этого сделать. Было что-то в ней новое, неведомое ему, отчуждающее, и он снова, на этот раз тревожно, подумал: «Другая. Совсем не та», — однако улыбнулся широко и радостно.
