ни разу не привозил ни единой тряпки и ни единой безделушки с яркими иностранными ярлыками.
Не обязательно было обладать Левиным знанием людей, чтобы, глядя на это плохо прорисованное лицо с вялыми губами и ушами, торчащими на десять метров, со взглядом мягких, неопределенного цвета глаз и шишковатым лбом, не понять, что за человек перед тобой. Лицо это отнюдь не блистало приметами сильного ума и незаурядной личности, такой, например, как Лева.
Нет, нет, такой человек не сможет не только придумать пороха, он даже каши не сварит. Да он попросту никуда не годен, вон чего! И очень хорошо, что его колотит пьяная жена и молча презирают дети, — такие люди заслуживают, чтобы к ним так относились. Это хорошо, что дети его думают об отце, что он и Чифом-то стал по недоразумению. И жена и дети считали, что во сто крат выгоднее быть простым матросом на судне, которое ходит за кордон, чем быть Чифом или капитаном флота где-нибудь за Полярным кругом, но за кордон не ходить. Что имеет капитан флота где-нибудь за Полярным кругом? Ничего. А что имеет простой матрос на судах дальнего плавания, если он отличный матрос и добрый семьянин? Все. Что ему книги, которых Чиф прочел уже не один десяток, что ему это бесплодное корпение над какими-то записками, когда он не умеет отстроить ни одного дерзкого умозаключения и не может сообразить, что нужно делать с Третьим!
Чиф обречен оставаться неудачником. По всей вероятности, он, если его не забьет до смерти пьяная жена и окончательно не сравняют с грязью собственные, всегда правые дети, затаит в душе смятение перед этим странным миром и испуг перед возможным в недалеком, очень недалеком будущем одиночестве. Он сбежит из ставшим чужим города, а может, и из этого, не менее чужого и непонятного ему, мира вещей и людей. Друзьями он не обзавелся еще в детстве, а потом стал неинтересен и в юношеском возрасте. Когда Чиф женился, то был абсолютно никчемным человеком, разве что интереснее его самого была его романтическая профессия, которую он, несмотря на личные неудачи, все-таки приобрел и которая привлекла его теперешнюю жену своими большими возможностями, но которые, как показали события, на деле не осуществились. Все Чифовы натужные попытки приблизиться к интересам окружающих его людей, будь то дома, в кругу жениных знакомых, в городе, в пароходстве, на судне, неизменно и самым непонятным образом заканчивались новым и острым разочарованием в нем, Чифе. Как ни лез он из кожи вон, как ни грубиянил, скрывая свою растерянность и обиду, ему не удалось сдвинуться ни на йоту выше по шкале оценок тех людей, к которым стремился. Окончательно упавши духом, Чиф решил не отрываться от них, чтобы еще больше не упасть духом. Единственными его товарищами стали компас в каюте, который показывал все отклонения, повороты и курс с такой же точностью, как и основной — в нактоузе перед рулевым-матросом, да клеенчатая тетрадь, в которую Чиф частенько заглядывал, уединившись в своей каюте. Однажды Лева заглянул в эту тетрадь, уединившись в каюте Чифа, когда того там не было, и прочел на титульном листе: «Совершенно секретно. В случае опасности уничтожить», а ниже шел перечень опасностей, при возникновении которых необходимо было уничтожить оную тетрадь:
— «Извержение вулкана Попокатепетль (Мексика);
— Великий чумной мор;
— Повышение содержания ртути до смертельной дозы в Мировом океане;
— Порубка лесов и эрозия почвы;
— Необратимые заболевания легких и сердца;
— Всемирный тайфун «Элизабетта»;
— Поломка всех книгопечатающих устройств;
— Размножение микроба, питающегося картинами старых мастеров;
— Исчезновение голоса у баса Петра Сидорова».
Потом шел текст настолько странной истории, что, начав ее читать, Лева выпучил глаза и оторопел. Действие в этой истории происходило в стародавние времена на каком-то парусном корабле, которое неизвестно зачем и неизвестно куда перлось сквозь шторма, непогодь и всякие напасти по осеннему морю. Сам Чиф выступал здесь то под собственным именем, то в обличий какого-то там Лейтенанта Его Императорского Величества и выглядел настолько странной и героической личностью, что Лева сразу же ему не поверил. Еще чего, буркнул Лева; что-то мало ругательств и проклятий встречается на этих страницах. Но, если писал не Чиф, то кто? Эрго — писал Чиф. Значит, Чиф не Чиф, раз он это пишет. Нужно будет шепнуть Кэпу, что Чифу доверять ни в коем случае нельзя: пусть об этом узнает Амбарщик.
«А действительность была в том, что измученные матросы стонали в прогорклой тьме кубрика», — начиналась эта история и далее на пятидесяти страницах продолжалась и заканчивалась, отдавая запахами моря, горелой ворвани и нечистот.
Дальше прочитать из этих бредней Леве ничего не удалось: в коридоре послышались шаги Третьего.
Едва заметная дрожь от работающей машины, которая передавалась и в каюту Чифа, да плеск воды за бортом говорили Чифу, что он еще жив, хотя и одинок, и, ориентируясь на невидимые огни, движется куда-то во вселенной. Это движение в никуда странным образом утешало Чифа, давало ему почувствовать иллюзию жизни, так что иногда, посмотрев в иллюминатор, Чиф понимал, что это должно когда-то кончиться, что неизбежно вслед за иллюзией придет нечто, что может перевернуть всю его жизнь. А пока он корпел над своими записочками да глазел на компас, отмечая правильность следования заданному курсу. Еще взгляд Чифа неизменно останавливали сумрачные глаза Командира, которые светились как бы собственным огнем в глубине рисунка. Чифу казалось, что он близок к разгадке его таинственной судьбы, судьбы человека, столь стремительно взбежавшего на вершины человеческой деятельности и так трагически оттуда сорвавшегося. Временами Чифу даже мерещилось, что Командир мог понимать одну вещь, от которой зависело многое; что один за всех — это хорошо, но неосмотрительно, а один против всех — неправильно, это находится в противоречии со всем тем, что человек накопил, создал и чем живет. Это — гибель. И может статься, трагедия Командира в том, что он понял это в последние минуты своей жизни? Человек должен жить так, как хочет, и это его право, и право вдесятеро, когда желание жить так, как он хочет, совпадает с желанием остальных. Но в этих рассуждениях Чифа всегда не устраивало нечто, что он и сам бы не мог определить.
…— Так я, может быть, между прочим, пожалуй, кстати, разве что, пойду, — напомнил о себе Лева.
Чиф встрепенулся, потер руки и закивал головой:
— Да-да-да…
Лева осторожно вытащил из-под Чифова диванчика свой взгляд, а из-под кресла — глубоко застрявшие ноги, попятился задом, открыл дверь и исчез.
С этой самой минуты они избегали встречаться и
