Кулянда в самом деле была счастлива.
— Наверное, не по полку соскучилась, а по какому-нибудь молоденькому командиру, — шутливо проговорил Даурен.
Кулянда отвыкла от шуток. Тон Даурена ей не понравился. Она оборвала:
— Не успели увидеться, а уже распустил язык.
— Да что ты? Ведь я шучу. Если нельзя — прости. Не стану. Да как я мог думать? Мне и в голову не пришло, что ты можешь рассердиться.
Смущаясь, он горячо покраснел и при этом улыбался все шире. При взгляде на него нельзя было удержаться от смеха.
— В другой раз постарайся обойтись без шуток, — наставительно сказала Кулянда.
— Ладно. Подчиняюсь вашему приказу, — покладисто ответил Даурен.
С появлением в госпитале Даурена Кулянда повеселела. Вначале она немного сторонилась Даурена, он казался ей грубым. Но, наперекор своему быковатому, бодливому виду, Даурен при ближайшем знакомстве оказался человеком выдержанным и скромным. Они подолгу разговаривали, гуляли вместе. Даурен избегал шуток.
Однажды вечером, по своему обычаю, Кулянда вошла в палату и села на стул возле двери. Никто в этот тихий час не беспокоил ее просьбами. Раненые дремали или, откинувшись на подушки, думали о далеком доме, о детишках, о женах, другие переговаривались тихими голосами.
— О чем задумался, Серега? — громко спросил один своего соседа по койке и похлопал его по груди. — Битый час ты глядишь в потолок и ничего не слышишь.
Сергей медленно поднял голову с подушки:
— Эх, друг милый... Скучаю по невесте, мочи нет. Варей звать. Скучаю. В июле сговорились свадьбу сыграть. А тут война. Чую, исстрадалась она обо мне, думает.
В сумерках не было видно выражения лица Сергея, от звука его голоса повеяло на Кулянду горячим дыханием тоски.
Второй раненый расхохотался:
— Брось смешить, парень! Уж так, наверное, исстрадалась, что давно нашла тебе замену. Знаем мы ихнюю манеру — нынче слезы, завтра смех!
Серега задвигался на койке. Приподнялся и, наклонившись к соседу, прохрипел с угрозой:
— Ты, дядя Петя, попридержи язык. Не позволю... Ты Варю не знаешь и с вертихвостками ее не равняй. Есть девушки легкие, а есть — золотые. Как ты можешь оскорблять? Не позволю!
На глаза Кулянды навернулись слезы. Из-за нее никто так не мучается. Никто не крикнет: «Как ты можешь оскорблять? Не позволю!» Кто за нее заступится? «Почему я такая несчастная?» — думала она. Ей стало сиротливо. Крадучись, она вышла в коридор, села на подоконник и долго плакала, прижавшись лбом к стеклу.
— Кулянда, Кулянда! — окликнул ее осторожный голос. Это был Даурен. Она торопливо вытерла глаза платком. Что он ходит за ней, как тень? В ней поднялось раздражение. А он снова окликнул ее:
— Кулянда, Кулянда! Ты плачешь! Тебя кто-нибудь обидел?
— Ничего я не плачу. Никто меня не обидел.
«Что ему от меня нужно? — думала она. — Вот привязался».
Но Даурен и не собирался уходить. Он неуклюже топтался перед нею, опустив голову. Какой беззастенчивый человек! Вместо того, чтобы пройти мимо, сделав вид, что не заметил ее слез, он стоит и бормочет какие-то глупые слова. Кулянда не на шутку рассердилась:
— Какое тебе дело до меня?
Даурен не обиделся. Кажется, даже смущение его прошло.
— Не сердись, Кулянда, — произнес он спокойным голосом. — Не расстраивайся. Выйдем лучше на свежий воздух.
Кулянда равнодушно пошла за Дауреном. Рыхлый снег, выпавший поутру, к обеду подтаял и осел. Посреди немощеной улицы, примятый колесами машин и подвод, он превратился в грязную жижу. Холодный воздух приятно вливался в грудь.
Даурен казался печальным. «Быть может, у него тоже горе?» — подумала Кулянда.
Пройдя два квартала в молчании, Даурен внимательно взглянул на Кулянду:
— Ты от кого об этом услышала?
— О чем? О чем ты? — тревожно спросила Кулянда.
Даурен с недоумением посмотрел на нее.
— Ты не знаешь? Так из-за чего же ты тогда плакала?
Кулянда ничего не могла понять.
— Зачем тебе это знать? Захотелось поплакать, вот и поплакала.
— А я был уверен, что ты знаешь...
Даурен умолк.
Конечно, он скрывал что-то недоброе. Кулянда встревожилась еще больше:
— О чем ты говоришь? О чем?
— Наш батальон попал в окружение.
— Кто тебе сказал? Не может быть!
— Да похоже, что правда, — Даурен втянул ноздрями воздух. — Сегодня доставили раненого сержанта из нашего полка. Он и рассказал.
Кулянда, боясь поверить, повторяла невнятно:
— Правда? Ты уверен? Уверен?
Только теперь Кулянда почувствовала, как сроднилась она с людьми своего полка: она делила с товарищами тяжесть похода, горечь отступления, все радости и печали суровой фронтовой жизни. Теперь она осиротела, словно семья ее вымерла. Она вдруг почувствовала и одиночество свое и бессилие. На кого теперь опереться? На Даурена?
— Как нам быть? — спросила она растерянно. — Что же нам делать?
— Мы должны вернуться в дивизию, в свой полк. Моя рана зажила. Неизвестно, зачем еще врачи возятся со мной, — ответил Даурен.
— Но в полку уже нет нашего батальона.
— Если нет нашего батальона, то есть другой. Части, попавшие в окружение, не сидят сложа руки. Они выходят из окружения с боем. Вот увидишь, и наш батальон пробьется, — успокаивал Даурен.
Кулянда, не раздумывая дальше, заявила:
— Тогда пойдем к главврачу. Пусть выпишет нас из госпиталя!
Когда Кулянда и Даурен вошли в кабинет главного врача, он строго посмотрел на них поверх пенсне, но этот взгляд не остановил Кулянду. Она была полна решимости.
— Товарищ майор! Отправьте нас в часть.
— По этому поводу мы уже подробно говорили с вами, — сказал врач. — А вы опять начинаете всю музыку сначала. Что же, придется повторить. Во-первых, вы еще не долечились. Во-вторых, я полагал, что вы уважите просьбу старика. Есть еще время подумать.
— Мы должны вернуться в свой полк, товарищ майор, — прогудел Даурен из-за спины Кулянды.
Хирург с интересом оглядел Даурена, его лицо в мелких прыщиках с крупными бугорками надбровий. А Даурен смотрел на хирурга, как бодливый бык.
— Вы обождите немного, — проговорил хирург и обратился к Кулянде: — Все-таки вы подумайте.
— Нет, товарищ майор, простите меня. Я... Мы должны вернуться в полк. Наш батальон... Наш батальон в трудном положении.
Кулянда, хорошо говорившая по-русски, сейчас не могла подобрать убедительных слов. Но лицо ее выражало, что она приняла бесповоротное решение. И хирург понял, что не сможет удержать ее здесь.
С юных лет фортуна, как говорится, баловала Уали, опекая его с редкой заботливостью. Он был удачлив и в школе и в институте. Его товарищи, окончив институт, разъехались учительствовать по маленьким городишкам, по далеким аулам. А он остался в Алма-Ате, в аспирантуре и по совместительству преподавал в институте. Готовил научную работу.
Поначалу собственные успехи казались Уали немного удивительными: уж очень гладко, без особого труда, не спотыкаясь, легко и быстро карабкался он по ступеням должностной лестницы. Но шло время, и он уверил себя, что иначе и быть не может. Он убедился в своем превосходстве над сверстниками.
Военная служба на несколько лет приостановила восхождение Уали к высотам науки. Конечно, он не собирался навеки остаться в армии, но и здесь не терял времени. Хоть и не с прежней быстротой, Уали продвигался вперед. Пробыв недолгое время командиром взвода, он перешел на штабную работу. Трудно сказать почему, но Купцианову он нравился. Сам Уали считал себя неподкупно справедливым, прямым, горячим человеком.
Однако людям, вышестоящим по званию и должности, Уали никогда не противоречил. Подобострастия, угодливой предупредительности он не допускал, но, не унижая себя и держась с начальством на равной ноге, умел найти к нему тонкий подход. «Товарищ майор, — говорил он Купцианову, — вы сегодня не отдыхали. У телефона посижу я. Отдохните». В устах Уали слово «майор» звучало значительно и веско, почти как «генерал». Иногда он разрешал себе рассердиться. Он говорил Купцианову: «Позвольте заметить, товарищ майор, вы часто без всякой надобности ходите на передовую. Какая польза от неоправданного риска? Не забывайте, что под нашим началом весь полк».
Купцианов спускал ему эти вольности. Больше того, он начинал оправдываться: «Что же делать? Не могу я усидеть в штабе».
Когда выпадали свободные часы, Купцианов любил делиться с Уали своими размышлениями. Как правило, разговор начинал Уали. Заметив, что Купцианов скучает, он говорил, к примеру: «Знания наших командиров в области тактики и стратегии, на мой взгляд, еще недостаточны. Не говоря о Мольтке, Веллингтоне, очень немногие знакомы даже с Клаузевицем». И с грустным видом поглядывал на Купцианова. «Да-а, Клаузевиц — большой теоретик, — оживляясь, откликался Купцианов. — В одном его труде...»
Нужно сказать, что Купцианов питал пристрастие к истинам малоизвестным и любил покичиться своей широкой эрудицией: в его речи постоянно мелькали незнакомые имена, названия малопопулярных книг, полузабытые события.
