— Да, — кивнул я. — На равных.
— Не все, Сережа еще в Германии служил, — напомнила Наташа. — Господи, позор какой, я еще утром свечку поставила…
— Не обижайся, Серега, бери удочку и топай на речку, — сказал я. — Ты здесь белая ворона.
— Не уйду! — Серега решительно отмахнулся. — Может, я и виноват перед Натальей, но в такой ситуации я ее не оставлю.
— Твое право, — решил Костя. — Что ж, начнем. Гриша, ты уверен, что Андрюшка читал «Тощего Жака» только нам?
— Уверен.
— И я тоже, — сказала Птичка. — Вечером, когда я пришла помогать Кате, Андрюшка рассказ еще не закончил, а Гриша перепечатывал готовые страницы на «ундервуде», медленно, одним пальцем. Утром, когда я снова пришла помогать — мы лепили пельмени, — Андрюшка сам допечатывал последние страницы. Вечером он нам читал, а на следующий день его взяли.
— С этим ясно, — сказал Костя. — Второй вопрос: не мог ли кто из соседей подслушать?
Вопрос был ожидаемый, я к нему готовился заранее. Вытащил из кармана схему барака, положил на стол.
— Вот здесь была наша комната, угловая. Соседи, дядя Коля с тетей Надей, уехали в деревню, в отпуск. Мы еще радовались, что можно пошуметь и патефон послушать, никто в стену стучать не будет.
— Да, помню, — кивнул Костя. — Вопрос третий: а окно? В июле было дело.
— Тоже отпадает, — сказал я. — Во-первых, перед самым нашим окном вырыли траншею для газа, и, во-вторых, в тот вечер и всю ночь лил дождь, даже ливень. Если помните, Володька прибежал мокрый до нитки, мы ржали, когда он штаны и рубашку на кухне сушил.
— Да, всю ночь, — подтвердила Птичка. — Когда я провожала под утро Елизавету Львовну, Андрюшка набросил на нас плащ-палатку, трофейную.
— Значит, только мы, — расстроился Володька. — Черт бы нас побрал, тошно, ребята, давайте выпьем… И на хрена ты мне позвонил? Еще бы два дня отдыхал от перестройки, отсыпался, загорал. Твое здоровье, Гришка, живи сто лет и радуй друзей.
— Только, чур, не так, как сегодня, — вымученно улыбнулась Наташа.
— Иван Кузьмич заходил, — припомнил Костя. — А, мог бы и не вспоминать, на минуту-другую.
— А если б на час-другой? — проворчал я. — Иван Кузьмич — как жена Цезаря, вне подозрений.
— Опять эмоции, — возразил Костя. — Все мы, выходит, второй свежести? Если б на час-другой, Гриша, я бы извинился перед Героем Советского Союза, но лично съездил бы и привез сюда.
— А где Лыков тогда жил? — спросил Серега.
— Через барак, — ответил Вася. — Сначала в одной комнатушке, а потом получил вторую, рядом со своей, соседу другую жилплощадь выхлопотал, бесплатную.
— Чтобы предупредить вопросы, — волнуясь, сказала Елизавета Львовна, — в этом же бараке жила я с детьми и Вася.
— Нам с вами удобнее всего было: возвратился домой — и в гости к Лыкову, — усмехнулся Вася. — Извините, Елизавета Львовна.
— Замминистра шутят, — без улыбки сказал Костя. — Пока что мы сошлись на одном: кроме нас, рассказа никто не слышал. Установку подслушивающего устройства я считаю слишком маловероятной, хотя бы потому, что и в тот день, и на следующий болтали мы многое, а взяли одного Андрюшку. Да и не такая собралась компания, чтобы техникой ее разоблачать… Словом,
придется разрабатывать версию покойного Захара, да будет земля ему утыкана гвоздями… Процедура, ребята, предстоит неприятная. Много я видывал в жизни всякой мрази, работа такая, но как-то не приходилось сталкиваться, чтоб доносили без всяких на то причин. Чаще всего — что? Ненависть, зависть, ревность, желание выслужиться, доказать свой патриотический настрой… Какая-нибудь причина, иногда совсем малозначительная, но была. Поэтому прямо, в лоб, вопрос: кто из нас питал столь недобрые чувства к Андрюшке, что погубил его доносом? Кто завидовал, кто ревновал, кто хотел выслужиться? Повторяю: процедура до крайности неприятная, но необходимая. Настаиваю на одном: друг друга не щадить, кто чего не вспомнит — припомним за него. И — никаких эмоций, только факты, без лермонтовского «холодного рассудка» мы ничего не выясним.
— Господи, — жалобно произнесла Елизавета Львовна, — как это жестоко…
— Все готовы? — спросил Костя. — Предлагаю начать с меня. В восьмом классе был с Андрюшкой на ножах, ревновал к Кате. Из-за этого дрался с Гришей, потом примирился с обоими, но червячок остался. Поэтому не пошел вместе с Гришей, Андрюшкой и Васей на фронт,
пробился самостоятельно. Сразу после войны удачно женился, дружба возобновилась, без всяких червячков. Судите сами, был ли у меня повод писать донос.
— Ты стал служить в органах, — напомнил Володька. — По вашим писаным или неписаным правилам ты был обязан доложить об идеологически вредной болтовне.
— Отчасти верно, — согласился Костя. — Отчасти — потому, что милиция и госбезопасность все-таки не одно и то же. Мы их не очень любим — и за то, что их куда лучше обеспечивают, и за чванливую самоуверенность, и за то, что мы занимаемся черной работой, а они обычно в перчатках… Я, конечно, имею в виду внутренние дела, а не Зорге, Абеля и подобных им уважаемых людей. Лично я по своей охоте на контакт с госбезопасностью никогда не выходил. Но вы имеете полное право не верить мне на слово.
— Ты уверен, что тогда, после войны, перестал любить Катю? — спросил Вася.
— Нет, — прямо ответил Костя, — я в этом уверен не был. Наверное, я и тогда ее любил, я и сейчас ее вспоминаю…
— Как видите, повод у Кости имелся, — сказал я. — Но донос написал не он.
— Эмоции или факты? — спросил Володька.
— Факты. Он здорово перепил, мы боялись его выпустить — он был в форме и при оружии. Под утро мы уложили его спать, а потом я проводил его в Химки, на электричку — его мать тогда жила в Фирсановке.
— Алиби, — согласился Вася. — Костя, у меня тоже был повод. Ребята, кто знает, не последний ли это наш разговор, давайте в открытую. Вы все знаете, я любил Птичку, Андрюшка дважды ее отбил, в школе и на фронте. Не скрою, я сильно переживал. А потом, после войны он ее оставил, когда вернулась Катя. Прости, Птичка, дело интимное, ты продолжала его любить и мне отказала. Вскоре я женился на Гале, и лишь тогда обида стала утихать… В отличие от Кости, алиби у меня нет — я ушел домой часа в три ночи, разболелась голова.
— Ты можешь доказать, что ушел сразу домой, а не к Лыкову? — спросил Костя.
— Нет, не могу, — подумав, ответил Вася. — Разве что… Катя спросила, нет ли у меня уксуса для пельменей, и пошла со мной. Я разбудил мать, она нашла уксус, и я проводил Катю обратно. Потом вернулся и улегся спать, но доказать этого не могу, мать давно умерла, других свидетелей нет.
— Вася, — волнуясь, сказала Птичка, — ты тоже меня извини… Ты сказал, что потом, после Гали, обида стала утихать… Ты не испытывал неприязни к Андрюшке?
— Нет, не испытывал, — сказал Вася. — Гришу я всегда любил больше, но и Андрюшку тоже, хотя порой завидовал его счастливому характеру, тому, что к нему все тянулись, да и его литературному дару — ведь мы все верили, что он станет писателем.
— Есть еще один факт, который против тебя, — сказал Костя. — Ты стал быстро делать карьеру, хотя мы знали, что никакой мохнатой руки у тебя не было. Госбезопасность частенько помогала полезным людям. Так что ты, Вася, остаешься подозреваемым… Твоя очередь, Птичка. Вы с Андрюшкой несколько лет любили друг друга. Он тебе изменил. Я знаю много случаев, когда
женщины мстили за измену, и очень жестоко, женщины, как правило, измен не прощают. Ты простила?
— Очень трудный вопрос, — ответила Птичка. — Не знаю…
— Ты продолжала любить его до конца?
— Да.
— Ты надеялась, что он вернется к тебе?
— Я бы его не приняла… Особенно после рождения Тонечки.
— Тогда скажи: что ты делала после того, как проводила домой Елизавету Львовну?
— Я ушла к себе.
— Со мной, — добавил я. — Птичка ушла с Елизаветой Львовной в плохом настроении, а когда у нее плохое настроение, то и у меня тоже. Я стоял у барака и ждал. Когда у Елизаветы Львовны погас свет, вышла Птичка. Она долго плакала, я утешал ее и проводил домой. Она легла, я дождался, пока она уснула, и ушел.
