Скоро за окнами наметились вечерние сумерки. Она опустила штору и зажгла свечу. В ее хозяйстве, как и у Мурто, не было керосина, хотя лампа занимала свое место, подвешенная над столом к потолку. Решив дождаться полной темноты, он снова взялся за журналы. Она рано накормила детей и рано уложила их спать в задней комнате. А потом подошла к нему и стала смотреть через его плечо на журнальные картинки. При этом она пояснила:
— Они от Айли Мурто мне остались. От дочери старого кожевника.
Он кивнул головой и спросил про одну из журнальных красавиц:
— А это что за краля?
Она всмотрелась, опершись рукой о его плечо, и ответила:
— Это Бэтт Дэвис, знаменитая американская киноактриса.
— Она немного на тебя похожа.
Женщина усмехнулась:
— Далеко мне до нее.
Он продолжал перелистывать журналы, чувствуя со руку на своем плече. Она спросила:
— А у тебя далеко такая?
Нет у меня такой.
— А какая? Черноглазая?
— Никакая. Я же не спрашиваю, каков твой Эйно — Рейно.
— Эйно — Рейно? Да ты что? Или шутишь?
— А почему бы мне и не пошутить?
— А зачем это нужно?
— Чтобы сделать вид, что я ничего не знаю.
— Да, так оно и получается. Надо ничего не знать, чтобы считать Эйно — Рейно за одно лицо да еще навязывать его мне, когда у них давным-давно свои жены взяты из Такаярви. Разве не из-за них они и в лес-то ушли, после того как убили трех эсэсовцев? И уж кому, как не тебе, знать главных атаманов своей дезертирской шайки. Плохая эта шутка.
Он виновато улыбнулся и еще усерднее зашелестел журналами. Но он знал, что делал, отпуская такие шутки, и после того, надо полагать, уяснил себе окончательно все, что касалось Эйно — Рейно. А уяснив, что было нужно, он поднялся с места и сказал:
— Мне пора.
Она сняла руку с его плеча, но в ее голубых глазах, обращенных к нему, затаилось что-то тоскливое. И, глядя на него снизу вверх, она сказала тихо:
— Юхо!
— Что?
— Не торопись.
— Нельзя.
— Останься еще, Юхо. Куда тебе спешить? А у меня ты можешь прожить хоть неделю. Никто тебя здесь не найдет.
Он молча снял со стены и надел на себя полушубок.
— Юхо, останься хоть до утра.
— Нельзя, Майя.
Она взяла его за руку и повернула к себе лицом.
— Я тебе что-нибудь плохое сделала?
— Нет, нет, что ты! Ты же меня от смерти спасла.
— Так зачем же ты бежишь от меня? Или я такая уж дурная?
Он еще раз внимательно, оглянул ее. И тут он заметил, что на ней вместо простой полотняной блузки и старой юбки было надето новое, нарядное платье. Он, конечно, не мог не догадаться, что это она для него переоделась. Но мысль о тех, кто мерз в это время среди лесных снегов у Сювяйоки, болея сердцем за его судьбу и ожидая от него благоприятных сигналов, мысль о тех была в нем сильнее интереса к ее новому платью и к причине, заставившей это платье красиво обтянуть молодое женское тело. Ничем иным нельзя объяснить его невнимания к таким заманчивым вещам. И, подчиняясь этой мысли, он осторожно отвел от себя теплую руку женщины и спросил:
— У тебя лыжи где?
Женщина села за стол и тихо заплакала. Чужая женщина из чужой, враждебной ему земли плакала оттого, что он собирался уйти от нее. Он сказал:
— Зачем же плакать? Ведь я чужой для тебя. Ты меня выручила, и за это тебе большое спасибо. А теперь я должен уйти.
Женщина горько усмехнулась, глядя блестящими от слез глазами на пламя свечи, и сказала:
— Не выручила я тебя. Ты бы все равно убил их всех. Тебе не нужна была моя помощь. Я это поняла еще в сенях. Ты ворвался как буря, как огонь. Ты сильный, как Юсси Мурто, но в тебе больше огня, и потому ты вдвое сильнее. Останься!
Она снова потянулась к нему, но он спросил:
— Твой муж давно убит?
Она взглянула на него с укором:
— Зачем его вспоминать сейчас? Он убит и пусть убит. Бог с ним. Он был маленький, злой и все копил, копил… каждый гвоздь. А у тебя широкая душа. Разве можно вас рядом ставить!
Он застегнул полушубок и повесил на шею автомат, а запасные обоймы распихал по карманам, попросив ее упрятать подальше сумку из-под них и офицерский китель. Мешок с продуктами он тоже оставил женщине, взяв себе в карман только кусок сала. Как видно, он старался избавиться от всего, что могло вызвать к нему подозрение у финнов. К вещам такого рода он отнес даже сахар, превосходивший своими размерами куски финского пиленого сахара. Но от немецкого пистолета не рискнул отказаться. А женщина тем временем говорила:
— Подождал бы хоть Эйно — Рейно. Они тоже должны прийти на днях к своим женам. И сюда зайдут. И к старому кожевнику, который для них как отец родной. Вместе и уйдете. Останься.
Но он сказал:
— Дай лыжи.
— Останься, Юхо!
— Нельзя.
— Ну, еще немного…
— Нет, нет. Но ты мне покажешь дорогу? Я с этой стороны туда еще не пробирался…
Она вздохнула:
— Пойдем.
Накинув пальто и вязаный платок, она вывела его на дорогу. Снег звенел под их ногами. Пока он подгонял крепления лыж к своим сапогам, она подробно рассказала, как он должен двигаться с этой стороны по лесу, чтобы не миновать хижины спятившего охотника. Он выпрямился и сказал, примеряясь к палкам:
— Спятившего охотника?
Она повторила:
— Ну, да. Вот у которого вы все укрываетесь там вместе с близнецами.
— С близнецами?
Женщина пробормотала грустно: «Охота тебе опять шутить» — и умолкла. А он сказал:
— Ну, прощай.
Она подошла к нему ближе. Он понял, чего хочет женщина, и на этот раз у него не хватило духу ей отказать. Воткнув палки в снег, он сдавил ее в объятиях с такой силой, что у нее хрустнули суставы, и влепил в ее холодные от мороза, мягкие губы крепкий поцелуй, исторгнувший из ее груди стон от боли и радости.
Эта ночь была такая же, как всякие другие зимние морозные ночи. И хвойный лес, утяжеленный обилием снега, приумолк под яркоглазыми звездами с таким же угрюмым видом, как это полагалось делать любому хвойному лесу в подобных условиях. Морозной ночью ему предписывалась тишина, и он свято соблюдал ее, беря уроки безмолвия у далеких звезд, посылавших ему свое ледяное мерцание из темной глубины неба. Но если звезды были недосягаемы для тех несуразностей, которыми сопровождалось обыкновенно появление человека, то выросший на человеческой планете лес не был от них застрахован. Он стыл и молчал, следуя законам зимы и ночи, а голос человека взял и врезался вдруг в его тишину, словно разрыв тяжелой бомбы, не признавая никаких законов.
И тем не менее это был самый беспечный голос, явно пробующий развлечь в какой-то мере самого владельца этого голоса в его ночном уединенном странствии. Видно было, что хранить подолгу молчание не входило в его правила. Однако он терпел сколько мог. Километров на десять углубился он в лес, и на всем этом пути от него не исходило никаких иных звуков, кроме легкого дыхания, скрипа колец на палках да шороха лыж по пушистому снегу. И вдруг он повел себя так, словно задумал объявить о своем присутствии на весь лесной мир.
Похоже было, что сам он считал песней то необъяснимое, что вылетало из его крепкого горла на страх всему живому. Но, должно быть, совсем иначе расценили это те, кто скользнул к нему бесшумно из разных уголков леса под прикрытием темных стволов. Вместо признания его песни за песню и воздания ей хвалы они набросились на него одновременно с трех сторон, пытаясь опрокинуть в снег. Такое действие против поющего могло быть совершено только с одним-единственным намерением: заставить его умолкнуть. И очень жаль, что подтвердить это предположение нельзя никаким другим похожим случаем, ибо беззаботное распевание песен в лесах вражеской страны во время войны с ней вряд ли было частым явлением в истории народов. Но одно можно сказать с уверенностью: если темной морозной ночью в глубине вражеской земли на поющего наваливаются враги, он прежде всего умолкает. По этому поводу никто не станет спорить.
Но нет. Рыжий не умолк. Это уже ни на что не походило. Вместо того чтобы умолкнуть, он усилил свой голос. Он словно бы обрадовался тому, что его схватили враги, и вместо криков о помощи расцветил свое пение новыми веселыми нотами, как бы давая кому-то понять, что все у него идет прекрасно. Ударяя кулаками направо и налево, он довел свой голос до самой оглушительной силы, на какую только был способен, и не сразу поддался напору врагов. Первое время он отбрасывал от себя то одного из них, то другого, а то и сразу по двое. Потом наступил момент, когда они повисли на нем все пятеро, а он все еще продолжал двигаться вперед и петь. Но в конце концов он упал и тогда только прекратил свое пение.
У него отобрали автомат, за который уцепились в самом начале схватки, отобрали пистолет, нож и все патроны. После этого его снова поставили на лыжи и повели дальше в том же направлении, в котором он и без того стремился. Один из нападающих отошел в сторону и сказал, с трудом переводя дыхание:
