— Ну и чистюга. Ай-яй! Рубашечка на нем каждый день наглаженная, галстучек как на вывеске у нашего парикмахера. Брючки в ниточку, ботиночки блестят. Ай-яй! Ну и чистюга. Видно, жена-то его в ванночке, как кукленка, купает.
Аккуратность Сухожилина сказывалась и на его рабочем столе: здесь бумажки — краешек к краешку — лежали стопочками, одни в синих папках, другие без папок, но все скреплены, пронумерованы красным карандашом, чего он требовал и от посетителей. Если тот или иной посетитель оставлял ему письменное заявление, то Сухожилин его скреплял булавочкой, советуя:
— Вдруг ветром сдует ваши листочки или кто уронит… потом ищи, где конец, где начало. Трать время. Сами уж скрепляйте, да и пронумеруйте.
Кроме обязанностей второго секретаря горкома (первым числился Семен Малинов), Сухожилин еще читал в партшколе лекции по диалектическому материализму, что делал тоже со свойственной ему аккуратностью: ровно за полторы минуты до начала занятий уже стоял за кафедрой, углубившись в конспект, а за полминуты до перерыва лекция заканчивалась на нужном месте. Другими словами, он и эту работу выполнял так же точно, как точно курьерский поезд минута в минуту отбывает со станции и минута в минуту прибывает на следующую. И все было правильно в лекциях Гаврилы Гавриловича. Правильно и к месту приводились выдержки из классиков марксизма, делались соответствующие выводы. Все было правильно — не придерешься. Но часто казалось, будто Сухожилин доказывает, что в алфавите первая буква «а», а за ней следует «б», затем «в»: в его лекциях не было живой горячей мысли, и потому казалось, вся лекция у него скреплена булавочками так же, как скрепляет он все бумажки, попадающие ему в руки.
— Ни богу свечка, ни черту кочерга, — иногда поговаривали о нем, однако вот уже в течение пяти лет его избирали секретарем горкома.
Таков он был, Сухожилин Гаврила Гаврилович, — точен, пунктуален до педантичности, в разговоре с посетителями никогда не повышал и не понижал голоса, будто привычный гудок парохода. Жители Поволжья издали по гудку угадывают, какой пароход пристает или отваливает от пристани. Так и тут: по голосу, не глядя на Сухожилина, можно было догадаться, что это говорит именно он, Гаврила Гаврилович.
И только вот теперь Сухожилин сорвался, как иногда срывается туго натянутая пружина: кричал, взвизгивал, порою шипел или вдруг начинал басить. Он развил бурную деятельность, день и ночь занимаясь поисками «жучков», перебирая всех работников горкома вплоть до уборщиц, шоферов и даже сторожей. При этом в поисках «жучков» шел излюбленным способом чинуш: кто и с кем встречался, где, когда, при каких обстоятельствах, не ездил ли с ним на охоту, не бывал ли в кино, в театре, не выпивал ли?.. И вдруг оказалось, что почти все работники горкома были связаны с «жучками». Сухожилин вызывал «подозреваемых» к себе в кабинет и вел примерно такой разговор:
— Вы со Смельчаковым на охоте были?
— Да, был, — отвечал спрашиваемый.
— Угу. И не раскусили его? Не помогли партии распознать врага. Почему? По душе он вам пришелся? Так? Да?
— Послушайте, товарищ Сухожилин, — возражал допрашиваемый. — Мы же уток стреляли. Уток!
— Каких? Политических уток? Не стреляли, а выпускали.
Вот в таком стиле он допросил всех работников горкома и сам чуть было не спятил с ума, запутавшись в «связях», в «нитях», в «знакомствах».
7
Душевное состояние у Акима Морева было не из хороших: обеды и ужины на квартире Александра Павловича Пухова не могли вытеснить тоски по своей семье, мучило его и то, что такие люди, как капитан парохода Лялин, защитник Приволжска, ютятся в развалинах, хотя город строился невиданными темпами. Стоило на той или иной улице не побывать с месяц, как она становилась неузнаваемой; тут и там пустыри уже украсились новыми зданиями. Город рос — росли жилые дома, учрежденческие здания, гостиницы, магазины, школы, институты, тресты, а какая-то часть населения все еще ютилась где-то в землянках, по оврагам, в бывших блиндажах или среди развалин.
Сегодня утром Аким Морев снова прошелся вдоль берега Волги, по тем местам, где когда-то сражались бойцы Советской страны, заявив на весь мир: «Будем стоять здесь насмерть». И вот теперь все блиндажи, землянки, доты, дзоты заняты жителями города. Это очень волновало Акима Морева. Он понимал, что разом всех вселить в дома нет никакой возможности. Знал, что довоенный жилой фонд уже восстановлен. Но первому секретарю обкома было известно и другое: за послевоенные годы население города увеличилось почти в два раза — нахлынули строители (а их было не один десяток тысяч), увеличились программы на старых, расширенных предприятиях, и это потребовало дополнительной рабочей силы, построены и введены в действие новые заводы, и тут понадобилась не одна тысяча рабочих. Воздвигались плотина на Волге, невиданный в истории человечества по мощности гидроузел; на этих объектах ныне уже работало до сорока тысяч человек.
Все это Аким Морев знал, и, однако, чувство стыда перед теми, кто жил еще среди развалин, угнетало его.
«Мы не имеем права хладнокровно относиться к этому, — думал он, стоя у окна и глядя на строящийся город. — Надо изыскать все возможности и в кратчайший срок из землянок, блиндажей, из-под развалин вселить людей в дома».
Думы его нарушил вошедший в кабинет Петин.
— Опять звонит эта… Синицына… уже четвертый раз за утро.
— Не могу принять, — ответил Аким Морев и сел за стол, углубившись в письма посетителей: сегодня приемный день, и с письмами надо было предварительно ознакомиться. Просматривая их, он невольно стал думать о Синицыной.
На третий или четвертый день после того, как его избрали первым секретарем обкома, Петин доложил:
— Синицына добивается приема к вам. Ветврач, — ответил он на вопросительный взгляд Акима Морева. — Хочет основы основ современной микробиологии перевернуть. Говорят, ее учитель… Рогов. Держит, слышь, ключ в руках, которым непременно откроет замок загадки: смерти и жизни.
Насмешка Петина не понравилась Акиму Мореву.
— Будет Синицына звонить, соедините со мной, — приказал он.
— Да хоть сейчас, — и Петин вышел в приемную.
Вскоре в трубке послышался женский голос:
— Я — Елена Петровна Синицына. У нас в Степном совхозе есть больше двухсот коней, находящихся в карантине. Инфекционная анемия. Понимаете? Такая болезнь. Я хочу применить препарат Рогова, человека, который открыл новое в микробиологии, и не только для ветеринарии, но и для медицины вообще. Пастер был великий ученый. Но Пастер, как идеалист, не мог…
— Что же и кто вам мешает лечить коней? — прервал ее Аким Морев, уже по опыту своей работы зная, что у молодых, только что окончивших вуз инженеров, агрономов, медиков бывает стремление, как говорится, перевернуть мир, и потому спросил: — Давно ли окончили институт?
— Три года.
— А! — протянул Аким Морев, думая: «Ну, значит, из тех», — и еще раз, чтобы не обидеть Синицыну, проговорил: — Кто же вам мешает лечить коней? В Степном директор Любченко. Он, что ли?
— Нет. Начальник треста совхозов Лосев.
Аким Морев связался по телефону с Лосевым.
— Ко мне стремится попасть на прием Синицына. Да. Молодой ветврач. Добивается разрешения на лечение коней препаратом Рогова. Вы против? Почему?
— Больше ста лет назад Пастер открыл свои законы в микробиологии… Вирхов развил и утвердил законы Пастера. Весь медицинский мир верит в эти законы… а тут нашелся какой-то Рогов да еще Синицына… и давай авторитеты ломать.
— Относительно авторитетов это вы зря. А вот кони-то у вас гибнут!
— Да, гибнут… Но не я выдумал анемию, не я выдумал инструкцию. А разреши Синицыной, она натворит бед — все на мою головушку и свалится.
После такого разговора Аким Морев сказал Петину:
— Я ничего не понимаю в этом деле — не медик. Пусть Синицына обратится в ветинститут к профессору Уралову.
Но Синицына не переставала ему звонить, настойчиво требуя приема. А сегодня она просто ворвалась в его кабинет. Как только Петин вышел в коридор, она, обращаясь к посетителям, сказала:
— Извините меня, товарищи, но мне буквально на минутку, — и, рванув дверь, переступила порог.
За столом сидел Аким Морев и что-то сосредоточенно писал. Он глянул на нее невидящими глазами, думая о чем-то своем, затем провел рукой по лицу, как это делают люди в лесу, когда неожиданно наталкиваются на тенета, и недовольно произнес:
— Прием начнется через сорок две минуты. Мы работаем по расписанию. Поверьте, иначе нельзя.
Елена Синицына быстро окинула его взглядом: у него кудлатые волосы, нос прямой, точеный, нижняя губа толстовата, в плечах он широк и силен, кисти рук большие, сейчас это особенно заметно, когда они лежат на белой бумаге, — и подумала: «Не узнает меня. Ну, это лучше — не по знакомству».
