Борис еле успокоил мать: пообещал сегодня же вечером привезти пуд-другой вико-смеси.
Вот так Серебряковы и жили.
Со временем, когда улучшилась послевоенная жизнь, отмякла, подобрела тетка Поля. Не стали скупердяями да воришками и дети.
А еще у Серебряковых почиталась заповедь; один за всех и все за одного. Попробуй кто их тронь — все пятеро братьев назавтра явятся к обидчику и так отомстят ему, что тот и детям своим закажет связываться с Серебряковыми. Драчунами они были отчаянными, смелыми, действовали в драке азартно, горячо и без оглядки — как в игре. Тот же Гришка мог запросто запустить в соперника кирпичом, ударить дрыном по голове. Однажды — третьеклассником еще — он прокусил до крови руку шестикласснику Леньке Ломакину. Ленька был сильнее, но в драке уступил дальновидно: если бы он наподдавал Гришке, досталось бы ему на орехи от Тришкиных братьев. Гришка же, чувствуя за собой опору и поддержку, действовал нагло, решительно, без жалости…
А теперь, через годы, тот, ради защиты которого старшие братья Серебряковы, бросая все домашние дела, шли без промедления мстить, тот, кого они учили постоять за себя смело и нахраписто, остался без поддержки и внимания. Утерял Гришка весла, вот и гребет одними ладонями. Медленно плывет его жизнь-лодка. А до берега еще во-о-он как далеко. И винит он иногда братьев, что предали они забвению вторую часть заповеди: «…и все за одного».
А может, не братьев нужно винить?
5
Мы сидим с ним под молодой раскидистой яблоней. Трава поддеревом мягка и запашиста. Порхают капустницы, трещат кузнечики.
В небе неподвижно стоят два облака.
Вёдро.
Гришка прислонился спиной к стволу яблони, расчесывает пятерней посекшийся чуб, в котором просматривается седина.
— Я-то думал, — глядя на облако, начинает свой рассказ Гришка, — что в жизни нужно поступать как в драке: безоглядно, нахально. И за спиной всегда поддержка — братья. Ты вот рассудительно поступил: ремеслуха, завод, вечерняя школа… Другие наши одноклассники после семилетки тоже время зря не теряли: кто в Курске устроился, кто-то на Возах, кто дальше учиться пошел. А я? А я не хотел ни работать, ни учиться. Вольным казаком решил пожить, отдохнуть год-другой. Мать, помню, ворчала: «Как тебе, обормот, не совестно на моей шее сидеть?» Я отшучивался: «Вот погуляю, сил наберусь, тогда воз золота заработаю, за все с тобой расплачусь». Мать только зло сплевывала: «Подавись ты своим золотом, мне сейчас копейка нужна».
Братья и сестры потихоньку-помаленьку разъехались. Женились, выходили замуж. Женился после армии и Андрюха. Этот никуда не поехал. Сначала у тещи жил, а потом построился.
А я в гулянки ударился. У местных парней вроде атамана был. Собираю их под вечер: «Куда нынче пойдем? В Болотное? Или в Нижнемалиново? В Болотное? Готовсь».
Берем с собой простенькое оружие — кистени, велосипедные цепи и все такое прочее (ножи никогда не брали — не люблю поножовщину), — выпиваем для смелости и — на танцы в Болотное. Приходим в клуб. Нас пять-шесть человек. Ихних — более тридцати. Из-за чепухи задираемся, затеваем потасовку, и тогда я вытаскиваю цепь. Но пускал ее в дело редко. Больше действовал ногами и кулаком. Представь себе, эти тридцать человек разбегались кто куда. Мы — на седьмом небе. Все девчонки наши, выбирай любую.
Вот так я денечки и проводил. А вы, едри его в корень, в это время учились да профессии осваивали. Но тогда я не завидовал вам.
Ну и — по секрету. Хотя какой тут секрет? Вся деревня об этом знает. Свожжался я тогда с Фросей Горловой. Лет на двадцать была она старше меня. Приветила меня, самогоном угощала и прочее.
Это к слову. Это в моей жизни ничего не испортило.
Жил, в общем, кум королю. И как-то, когда с одним дружком три малокалиберные винтовки и тысячу патронов в школе стащил, участковый наш вызвал меня и говорит: «Знаю, Серебряков, про твои художества на танцах, но никак руки до тебя не доходят. Но дойдут, предупреждаю. Дальше: или винтовки сегодня сам принесешь, или я возбуждаю уголовное дело». Смекнул я, что тут пахнет керосином, и говорю: «Винтовки верну, только половину патронов мы уже расстреляли».
Конечно, я бы мог и не признаваться, мог бы винтовки понадежнее упрятать, только не было у меня уверенности в дружке: а вдруг продаст? И тогда… — Гришка перекрестил указательные и средние пальцы, — тогда — решетка. А помощи, защиты — никакой: братья разлетелись. Да и чем они тут помогли бы? Тут — не драка-игра, а судебное дело.
Спасибо Поныровскому военкомату, прекратил он мое атаманство и послал в Курск, в автошколу.
И через шесть месяцев меня забрали в армию.
Служил шофером три года — день в день, даже немножко больше.
В армии повзрослел, остепенился, хотя иногда и показывал свой нрав. Но однажды, скажу по секрету тебе, ребята мне так наподдавали, что я чуть жив остался. Зарекся с тех пор драться. И слово, ей-богу, держу. По мелочам случалось, а больших стычек избегаю: жить хочу.
Так вот. Познакомился я в армии по переписке с девушкой Галей из Качканара. Это в Свердловской области. На фотографии она смазливая, в письмах — нежная, деловая. Чего бы, думаю, не поджениться на ней? Тем более, живет с матерью в двухкомнатной квартире, не возражает против моего приезда.
Была не была, я человек решительный. Да и романтики захотелось: мало чего я видел, а мир такой огромный.
Приехал. Поселился у нее. Она — пионервожатая в школе, я устроился шофером.
Живем нормально, через пару месяцев расписались.
Жили мы в двухквартирном доме. Огородик пять соток, смородина и прочее. Год вытерпел. Не по мне это — копать картошку, грядки поливать, навоз доставать, хоть и в деревне родился. «Давай, — говорю однажды Галине, — уедем от этой скуки». — «Куда?» — «В Нижний Тагил, — говорю, — рядом. Там у меня армейский товарищ живет, приглашал, если мне здесь не понравится». Галина — в слезы: «У нас ведь двухмесячный сын…»
«А, — говорю я тогда, — не люблю людей осторожных и нерешительных. Не хочешь — поеду один».
«Поезжай, раз так, — соглашается Галина, — а как обживешься, заберешь и нас».
Заявился я в Нижний Тагил, устроился слесарем-наладчиком на металлургический комбинат. Дали мне общежитие, поставили в очередь на квартиру.
Хорошо после Качканара жилось! Ни забот тебе никаких, ни тревог, ни грядок, ни навоза. Пошлешь жене тридцатку — остальные трать как твоей душе угодно. Хочешь — пропей за день-два, хочешь — в чулок складывай. Я с чулком не связывался, всю зарплату пускал на удовольствие.
Четыре года прошли как один день. В Качканар не тянуло (у нас с тещей к тому же были нелады), а стало тянуть немножко на родину, в Хорошаевку. Вспомнил Фросю Горлову, ее угощения… Мать вспомнил — одна она жила. Очередь на квартиру была еще далеко, и я подал заявление на расчет.
Вернулся, значит. Встретил меня председатель Бирюков — он и нынче у нас — и говорит: «Хорошо, что вернулся, нам шоферы нужны». — «Какую машину даете?» — спрашиваю. «Пока, — говорит, — сядешь на пожарную, а как получим новую, дадим ее».
Пожарная так пожарная, думаю, лишь бы деньги платили.
Написал Галине: «Приезжай». Отвечает: «Боюсь. Лучше ты возвращайся. Сын ведь без отца растет, а ты не думаешь о последствиях».
А я о них действительно сроду не думал. И еще раз написал: «Не хочешь — как хочешь. Но мне и здесь хорошо».
Да. Бирюков, значит, свое слово сдержал, на новую машину посадил, хоть и с оглядкой: «Замечу выпившим за рулем — отберу».
Не заметил — не успел. Уголь я Фросе привез, ну, малость и позволил. А когда машину в гараж гнал — корова из-за кустов. Давить — не давить? Мне бы резко затормозить, а я не сообразил и свернул, врезался в ракиту. Как еще сам жив остался…
Вот в то лето мы последний раз и виделись с тобой. Я как раз машину ремонтировал. Помнишь?
Я ее, кстати, так и не отремонтировал. Перешел снова на пожарную.
Назло матери, с которой ругался до матюков, женился на Люське Дамаевой.
Но романтик по-прежнему жил во мне. Бросил все-Люську, второго сына, мать — и в путь. Решил затеряться, не поддерживать связи ни с друзьями, ни со знакомыми, ни с братьями-сестрами.
И знаешь, где я оказался? В Уренгое. В газете на вокзале про него вычитал и поехал. Нынче про этот городишко весь белый свет наслышан.
Так тринадцать лет безоглядно и путешествовал…
В Уренгое попал на буровую — слесарем. Слышал, что такое вахтовый метод? Так вот, забрасывают бригаду на вертолете, и пятнадцать дней ты работаешь безвыездно. От мошки летом спасу нет — я проклял всю романтику. Но заработки приличные. Долго колебался: кормить мошку или плюнуть на деньги?
Плюнул на деньги. Тут снова мне попалась «Комсомольская правда» — с заметкой о Беркатите. Есть такая станция на БАМе.
Двинул на БАМ. Приехал, заявляюсь в отдел кадров. «Хочу лесорубом» (в поезде я слышал, что лесорубы на трассе много получают). А мне в ответ: «Бригады лесорубов уже укомплектованы. И, кстати, — спрашивают, — где ваша путевка?» — «Я, — отвечаю, — без путевки, по велению сердца». — «Без путевок, — говорит, — мы временно не принимаем».
