Как всегда, сверху лежит розовая тетрадь Веры Сверчковой. Девочки знают, что Агриппина Федоровна осторожно возьмет ее, подержит на ладони, словно определяя на вес значимость написанного, и отложит в сторону, чтобы потом прочитать вслух. Затем достанет сочинение Сашки Макаровой или Раи Огородниковой, самых слабых учениц, и с них начнет раздачу тетрадей.
Так и теперь. Учительница осторожно взяла розовую тетрадь Веры, подержала в руке и отложила в сторону. Потом вытащила сочинение Сашки Макаровой, нерешительно положила его на тетрадь Веры и, порывшись в стопке, достала оттуда еще одну тетрадь в серых корках.
– Чья это? – зашептались в классе. Все задвигались, переглядываясь друг с другом.
– У Сверчковой, как всегда, работа отличная. Но лучшее сочинение у Стреловой. Прочтите, Стрелова, свое сочинение, – сказала Агриппина Федоровна, отыскивая глазами новенькую.
Но вместо Стреловой поднялась дежурная по классу Вера Сверчкова.
– Ее нет, Агриппина Федоровна, разрешите я прочту это сочинение, я хорошо разбираю чужие почерки.
– Прочти, – сказала учительница, протягивая ей тетрадь, и внимательно посмотрела на Веру.
Красные пятна выступили на шее Веры. Весь класс знал ее тщеславие, и странным казалось, что она вызвалась читать сочинение Стреловой. Все это было очень интересно, и класс затих… Сочинение действительно было написано очень хорошо, и девочки прослушали его внимательно.
Когда Вера кончила читать, Агриппина Федоровна обратилась к Стасе:
– Ночка, почему у меня нет твоего сочинения?
Стася ждала этого вопроса, и все же он застал ее врасплох. Она молчала.
Агриппина Федоровна долго ждала ответа, но и ее терпение иссякло.
– Ну, так где же твое сочинение? – сердясь, переспросила она.
– Я не успела написать, – упавшим голосом ответила Стася.
– Не лги, Ночка, я знаю, что ты была занята другим делом. Я вынуждена поставить тебе двойку. Садись.
Стася села, закрыла лицо руками и заплакала. Она плакала от обиды на Агриппину Федоровну, на себя, на Сафронова.
Во всем, во всем – и в двойке за сочинение, и в путанице мыслей Стаси, и в тоске ее – был виноват Геннадий Сафронов. Как-то раз в полумраке коридора Дворца пионеров он неслышно подошел к Стасе и, чуть тронув ее за плечо, сказал:
– Вы в редколлегии «Солнечной»? Возьмите стихи для газеты. – Он подал ей свернутую бумажку и, немного помедлив, продолжал: – А это вам.
Стася нерешительно взяла другую бумажку, на которой незнакомой рукой было написано: «Это вам, лично вам – возьмите».
А дальше случилось то, о чем писал Пушкин в «Евгении Онегине». «Она сказала: – это он». Может быть, это и смешно тем, кто не пережил такого чувства, но Стасе показалось, что это тот самый ее избранник, о котором мечтала она, приглядываясь к знакомым мальчишкам.
Стася развернула бумажку и, медленными шагами поднимаясь вверх по лестнице, прочла:
ЦВЕТОК
Посвящаю Анастасии Ночке
Ручейка клокочущий поток
Мне принес сегодня издалека
Розовый, совсем живой цветок
И на венчике его девичий локон.
Может быть, из голубого края,
Из-за гор ко мне приплыл цветок,
Брошенный в клокочущий поток
Девушкой, которую не знаю.
И в груди до полночи глубокой
Все горел надежды уголек.
Может, мне ты бросила цветок,
Может, мне ты подарила локон?
Только ночью тихой и прекрасной
В темноте увял подарок нежный
И потухли скромные надежды.
Понял я, что грусть моя напрасна.
С того дня в литературном кружке Дворца пионеров два раза в неделю Стася встречала Сафронова. Он иногда здоровался с ней, но чаще всего, увлеченный книгами или какими-то своими мыслями, не замечал ее. На занятиях кружка он любил садиться глубоко в кресло, которое скрадывало его высокий рост, а в перерывы между занятиями – стоять у стены, пальцем чертить на ней незримые узоры и о чем-то думать. А Стася украдкой смотрела на него и терзалась. Зачем, зачем он посвятил ей это стихотворение, когда и взглянуть на нее не хочет?
И вот бывает же на свете такое: любой из мальчишек Дворца пионеров был бы счастлив дружить с ней. Но что ей другие мальчишки, когда по душе только один Сафронов?
Стася поведала свою тайну Вере Сверчковой. Та внимательно выслушала подругу и с присущей ей прямотой сказала:
– Никакой дружбы у вас не получится. Он к тебе равнодушен. И вообще он неравнодушен только к своей собственной персоне.
Увидев, как от ее слов Стася вспыхнула и на глазах ее выступили слезы, Вера принялась убеждать подругу.
– Некрасивый, веснушчатый, курносый, длинный – раз, – говорила она, загибая большой палец. – Эгоист – два, – она согнула указательный палец, вымазанный фиолетовыми чернилами. – Оригинальничает до того, что смотреть тошно, – три. – Других пороков Вера не нашла, и два пальца остались незагнутыми.
– Внешность ни при чем, – запротестовала Стася. – Да мало ли некрасивых людей на свете?
Вера рассмеялась:
– Ага! Ишь как ты начала рассуждать! А давно ли ты по-мещански думала, что внешность – это все? Правильно. Надо в душу человека смотреть. А у Сафронова и душа путаная. – Вера подумала немного и вдруг весело затараторила: – А знаешь, Стаська, я вот что придумала: очень интересно и благородно, по-моему, любить без взаимности. Для тебя, я считаю, это даже очень хорошо. Ну вроде как героиня из какого-то романа…
Стася ничего не ответила, а только подумала про Веру, что она ничего еще не смыслит в любви, оттого так и говорит. Но когда она пришла домой и вспомнила слова Веры, они неожиданно успокоили ее. Стася села за уроки, и весь день, весь вечер ей было легко и спокойно, как прежде, до встречи с Сафроновым. А назавтра началось то же: уроки не шли на ум, на сердце тоскливо и пусто.
Был вьюжный день, снег крутило по улице воронками; колючий, как лед, он кидался в лица прохожих, противным, зловредным голосом завывал ветер. Под вечер Стася надела шубу и шапочку, вышла на улицу и почти бегом направилась к библиотеке. Там иногда в эти часы она встречала Сафронова.
До наступления темноты ходила она взад и вперед по бульвару напротив многоэтажного белого дома. И не зря.
Сафронов промелькнул в сумраке, ссутулившись, засунув руки в карманы и локтем прижимая к себе кипу книг.
Стася громко ахнула и бросилась бежать прочь. Толстяк прохожий, с поднятым до глаз воротником, с полузакрытыми от ветра глазами, в этот момент поравнялся с ней. Он вздрогнул, назвал девочку «дикошарой» и с недоумением посмотрел ей вслед.
С невыученными уроками, в слезах, далеко за полночь уснула Стася. Нет, не могла она любить без взаимности. Ей хотелось, чтобы в пургу и холод не она, а он бегал через весь город взглянуть на нее издали.
Ни мать ни отец не знали о Стасиной любви. Она почти не разговаривала с родителями. Отец ее – управляющий отделением Главконсервсбыта – был занят целыми днями. Поздно вечером на блестящем, новеньком ЗИС-101 он приезжал домой усталый и раздраженный, ужинал и, перекинувшись несколькими фразами с женой и дочерью, ложился спать. Стасе он разрешал делать все, что ей захочется, лишь бы она не докучала ему просьбами. В свободные дни, их было, правда, немного, отец становился другим человеком. До полудня он валялся в постели, читая книги и газеты, затем вставал и весь день ходил в домашних туфлях на босую ногу, в расстегнутой нижней рубахе, со спущенными на брюки подтяжками. Он был весел, разговорчив, ласков. Стася не раз, смеясь, говорила ему: «Папа, труд должен быть радостью, а ты, когда трудишься, злой, как чёрт, а когда бездельничаешь – лучше тебя человека на свете нет».
Отец гордился своим положением. И Стасе это тоже передалось с малых лет. Два раза в день машина подкатывала к воротам школы. Стася садилась в нее, стараясь делать это на виду у подруг, и ехала ровнехонько два квартала до дома. Правда, по этому поводу была у Стаси неприятность. Она тогда училась еще в пятом классе. Однажды классный руководитель Агриппина Федоровна задержала девочку после уроков, посадила ее в учительской подле себя и, внимательно поглядывая на нее, спросила:
– Известно ли тебе, Стася, как трудно сейчас живется нашему народу?
Стася, недоумевая, посмотрела на учительницу.
– Я это знаю, – сказала она и поспешно спрятала под стулом ноги в нарядных коричневых туфлях.
– Да, но знать – это еще не все. Зачем ты, живя за два квартала от школы, ездишь на машине? Похвастаться, что она у тебя есть? А подруги твои на тележках возят топливо с дровяных складов, потому что у нас не хватает сейчас транспорта. Ты понимаешь, Стася, о чем я говорю?
– Понимаю, – опустив голову, сказала Стася и вышла из учительской.
Дома она передала этот разговор отцу и матери. Раздраженный после работы, отец раскричался и собрался завтра же идти к директору школы объясниться по поводу нетактичного вмешательства педагога в его семейную жизнь. Однако в школу он не пошел и в выходной день, будучи в отличном расположении духа, решил, что учительница была права и Стасе не следует ездить в школу на машине. Долгое время после этого разговора с Агриппиной Федоровной Стася ездила на машине только в плохую погоду, а потом все пошло по-старому…
