Все математические расчеты произвёл начальник штаба школы, старый, седой штурман, участник гражданской войны. Он подробно рассказывал Андрею, в каком случае нужны бомбы фугасные, в каком — осколочные.
Спать Андрей лёг около полуночи, но все расчеты были закончены и командованием одобрены.
Взлетели они на рассвете. Ещё на земле Андрей ознакомился с техникой сбрасывания бомб, но этого ему и не требовалось, — бомбометание условно обозначалось разноцветными ракетами: алыми, белыми и зелёными. Биплан с перкалевыми крыльями и мотором в четыреста лошадиных сил казался Андрею чудом техники, грозным наступательным оружием — он чувствовал себя непобедимым богатырём. Но как только самолёт оторвался от берега и прижался к воде (для скрытности они шли на бреющем полете), Андрей сразу почувствовал неравенство их хрупкого аппарата с могучей и грозной стихией бушующего моря. Стоя на берегу, человек всегда с опаской и некоторым тревожным уважением любуется штормом. На берегу он твердо уверен в своей безнаказанности, да и волны там не так грозны. Но здесь, в открытом море, под крыльями самолёта, они с неистовой скоростью проносили к берегу свои лоснящиеся слоновьи спины, в безудержной злости мчась к берегу. И на этом бескрайнем, сине-чёрном от ветра и шторма пространстве закипающих волн самолёт уже не казался Андрею таким могучим и недосягаемым, наоборот, его фанерное тело, обтянутое перкалем, невольно вызывало у Андрея сравнение с хрупкой этажеркой. А лететь в шторм на такой этажерке — не очень приятное ощущение. Их снабдили какими-то плоскими поясами, пахнущими залежалой резиной, но как на плыву, в случае аварии, надувать их, Андрею было неясно. Выдали просто для психологического успокоения.
Чем дальше уходили они от берега, тем темнее и страшнее становилось море. Вот уже и полоска берега стала исчезать в водянистой пыли. Вокруг по всему горизонту кипела, бушевала тяжёлая чугунная вода, порывистый ветер то и дело подбрасывал самолёт своим упругим плечом, стараясь перевернуть его и бросить на лопатки в пучину моря. Андрей видел, с каким суровым и молчаливым напряжением командир эскадрильи вёл машину, предупреждая ногами и ручкой управления неожиданные удары ветра. Твердая и непреклонная уверенность командира эскадрильи, с какой он вёл машину, учила Андрея бесстрашию: понемногу он стал привыкать к воде и мятущимся облакам, упругий и твёрдый гул мотора вселял в его сердце чувство уверенности. Мысли Андрея отвлеклись с появлением на горизонте кораблей. Надо было готовиться к атаке. Их, вероятно, тоже обнаружили.
Обгоняя по ходу корабли, эсминец поставил над водой дымовую завесу. По плану было решено атаковать эскадру на встречном курсе. Скрытно, над самой водой подойдя к головному флагманскому кораблю, командир эскадрильи заложил крутой вираж, — и вот, прямо перед глазами Андрея сверкнула широкая палуба линкора, он увидел висящие шлюпки в брезентах, стволы орудий изрыгали жёлтый огонь. Не теряя времени, Андрей через борт успел выстрелить из ракетницы и поразить флагман алой ракетой (условно, тяжелой бомбой). Корабли переваливались на крутой волне. Тень самолёта пересекала их палубы с носа на корму, Андрей едва успевал посылать вниз ракету за ракетой. Ему представился настоящий бой, и он уже ни о чем на свете не думал, обуреваемый одним желанием — поразить точнее цель.
Произведя атаку, самолёт скрылся в дымовой завесе. На кораблях был объявлен отбой. Но командир эскадрильи, пройдя по приборам в дымовой завесе вдоль всей эскадры, неожиданно снова выскочил на встречном курсе и, захватив корабли врасплох, произвёл повторную атаку. Это был прекрасный урок, преподанный Андрею, — он посылал вниз ракеты, с неистовым восторгом наблюдая, как по палубам встревоженно метались моряки. Теперь он полностью ощущал своё воздушное превосходство над всем земным, не думая об этом, а живя этим ощущением, лишь успевая перезаряжать ракетные пистолеты. И когда тень самолёта, промелькнув по палубе последнего корабля, перескочила на волны, Андрей готов был выпрыгнуть за борт от переполнявшей его радости. Справа в сферическом зеркале он видел улыбающееся лицо командира эскадрильи, одобрительно показывающего Андрею большой палец. Самолёт шёл уже курсом к берегу, теперь не надо было напрягаться и следить за кораблями: сидя в открытой кабине, Андрей наслаждался ощущением полета, — вот оно «то самое», о чём он мечтал ночами, к чему стремился и хотел посвятить всю свою жизнь. Полёт! Теперь ему не страшны были густо-синие волны, отстающие в своём бессильном беге от их крылатой машины. Над головой медленно текли круглые облака и где-то впереди, на влажном, размытом горизонте, тонкой, едва видимой линией белел далёкий берег. Почему далёкий? Далёкий с точки зрения пешехода, гребца, а для самолёта это было пустяком.
Вчера по радио передали сообщение о новом мировом рекорде авиации: итальянский летчик Аджелло на новом гидросамолёте достиг скорости в пятьсот километров. Пятьсот! Андрей силился представить эту умопомрачительную быстроту и не мог. От одного лишь воображения захватывало дух. А они летели с черепашьей скоростью — сто тридцать километров в час. Сто тридцать и пятьсот! Неужели люди когда-нибудь достигнут скорости в тысячу километров? Может быть, лет через сто! Даже не верилось, что можно лететь с такой невероятной быстротой.
Андрей аккуратно вложил пистолеты в гнезда, собрал отстрелянные гильзы ракет и стал готовиться к возвращению и посадке на землю. Боевую задачу они решили «на большой», а это что-нибудь да значило! На разборе маневров их отметили и особенно похвалили за повторную атаку. Командиру эскадрильи и Андрею за удачное и точное «бомбометание» объявили благодарность в приказе.
Теперь Андрей был более уверен в своей будущности; начальник школы сказал, что всё будет в порядке. Как сразу изменился мир! Ещё вчера он был таким мрачным и унылым, безрадостным, а сегодня вдруг так преобразился — всё казалось Андрею светлым и прекрасным, а все люди добрыми.
Хотелось побыть наедине со своей радостной надеждой. Уйдя по берегу подальше, Андрей разлёгся на горячих камнях, предавшись размышлениям. Надо бы написать домой, ребятам… Нет, только в тот день и час, когда на левом рукаве его синего френча засияет серебряный трафарет с перекрещенными мечами, свидетельствующий о том, что носитель его принят в семью крылатых людей, в небесное товарищество военных пилотов, лишь в тот день напишет он письмо друзьям. Друзьям и Марусе. А ей тем более! Не дай боже, его не допустят к полетам — тогда и жить не к чему… И как это севастопольские девушки могут менять голубые петлицы летчиков на чёрные бушлаты моряков! Необъяснимо…
«Какое это изнуряющее чувство — любовь. Любовь без взаимности. Никогда не предполагала, что это состояние может так изматывать силы человека. Человек становится душевнобольной. У него болит душа. Куда бы ты ни сунулся, чем бы ни занялся, оно, это грызущее чувство, не оставляет тебя. Несмотря на страшную занятость по общественной линии, мои дела в институте, к собственному удивлению, идут «на отлично». Может быть, это оттого, что я хочу забыться в труде от разъедающих душу сомнений. И силы и то время, которые я уделяла своим переживаниям, теперь переключены на другое. Особенно увлекают меня практические уроки по языкам. Я уже довольно свободно читаю (правда, с некоторой помощью словарей) отрывки из произведений Гюго и Гейне. Французский мне почему-то больше по душе. Он музыкальней.
Кстати, о музыке. Удивительное наслаждение, а вернее — отклик на мои самые сокровенные переживания, я нашла в музыке. До сих пор я больше всего любила народные песни. Особенно украинские. А недавно у нас проводился концерт приехавшего из Киева пианиста. Он исполнял произведения Рахманинова. Что-то бурное, дикое, цыганское услышала я в его игре. Не верилось самой, что музыка может так захватить и поднять. Мне казалось, что я лечу на русской тройке в какую-то неизвестную снежную даль, где счастье и радость. И хотелось сделать что-то необыкновенное, доброе и сильное, свершить подвиг, пожертвовать жизнью, не знаю… Такое со мною впервые. Будто открылось особое зрение. Даже непонятно, как могла я жить до сих пор, не понимая всей волнующей глубины настоящей музыки. И вот теперь я вознаграждена полностью.
Чем больше я живу на свете, тем больше вижу, как много мне недостаёт. Музыку я воспринимала через события. Но просто музыку… Или я ничего не понимаю, или мне действительно недоставало сильных душевных потрясений. Передо мной открылся новый, необыкновенно увлекательный мир, мир света и чувств. Все последние дни хожу с очарованной душой…»
Марусю вызвали в комитет комсомола. За столом сидел незнакомый военный. Голубые петлицы. Капитан. У неё беспокойно забилось сердце: уж не случилось ли какой беды с Андреем? А она о нём думала так нехорошо…
