— Нельзя делить, ребята, не делится.
— Мне можно дать на одну рыбку меньше, — потупясь и собрав губы сердечком, сказала Маша.
— Все равно не делится без остатка.
— Однако, Преподобный, почему? — спросил Пешков. — Откуда ты знаешь, сколько штук в банке?
— Очень просто. Допустим, поделили, съели…
— Съели! — подтвердили все согласно.
— А банка? Что делать с банкой? В банке-то и есть вся суть… Это и есть основная проблема: кому достанется банка?
— По-моему, банку, когда все съедим, кокнуть, — посоветовал Абзац.
Вася всхлипнул.
— Ага! Вот что! — ехидно молвила Маша. — Он на банку-то и надеялся. А я, может, за банку-то и от рыбок откажусь…
— Всякий откажется.
— Запомним это, — усмехаясь и хмурясь, говорил Пешков. — Я тоже, пожалуй, откажусь от рыбок, но от банки и я не прочь. Признаюсь, руки чешутся отнять…
— Нате подержите, — Вася Шихобалов, глубоко вздохнув, протянул банку Пешкову.
— Отлично! — приняв банку из рук Васи, заметил
Пешков. — А банку, когда будет истреблено содержимое, мы пустим «на счастливого».
— На счастливого!
— Принято единодушно.
Пешков аккуратно уложил банку в мягкое, меж парусом, навернутым на мачту, и бреднем.
Крылья черной клушиПароход перевалил Волгу против Жигулевского завода и шел вдоль луговых песков. Солнце совсем затмилось и едва пробивалось сквозь белесую мглу, сплошь затянувшую небо. Ветерок улегся. Волга вдали стала литою, словно замерзший стоячий пруд, захваченный крепким осенним утренником. Свежело. Маша Цыганочка, одетая в легонькое платьице, поеживалась, да и Вася Шихобалов поджимал босые ноги. Пешков сказал:
— Ну-ка, Вася и Маша, встаньте на часик.
Он раскинул полы хламиды, словно черные крылья.
— Садитесь поближе, поплотней — согрейте старичка: опять что-то крыльца заныли.
Вася и Маша сели на разостланный по скамье подол плаща, прижались к Пешкову, и он их закутал полами. Головы Васи Шихобалова и Маши Цыганочки высовывались из-под плаща, словно головы цыплят из-под черной клуши. Козану и Стеньке с той улицы как будто стало холоднее от того, что Васе и Маше сделалось теплее, но они молчали. Молчал и Абзац, храня независимый и равнодушный вид ко многому в мире, даже к банке с золотой рыбкой. И я молчал, подгребаясь кормовым веслом.
Заговорила Маша:
— Алексей Максимович, а вы видели когда-нибудь Батька в бархатной безрукавке и в сапожках?
— Ив красной канаусовой рубашке. Неоднократно видал. А на рубашке множество золоченых пуговок бубенчиками, от воротника до пояса. Подпоясан Батёк ремешком с чеканным серебряным набором…
— А подковки на сапожках есть? — спросил Козан.
— Ну как же без подковок! И подковки есть. Вася напрасно сомневается.
Медные подковки
— А какие: медные или железные? — хитро улыбаясь, спросил Вася Шихобалов.
— Медные, конечно медные.
— Ага! Вот и попались: как вы могли видеть, какие подковки! Батёк врал, а вы повторяете.
Алексей Максимович настаивал на своем:
— И не видя, я мог прийти путем умозаключений к тому же самому выводу. Как пустится Батёк вприсядку да пятками сверкать — такой звон! Не то что видать, а слыхать, что подковки медные. Не верите, вот спросите Преподобного — он не станет говорить неправду.
— Еще не научился, — подал голос Абзац.
— Совершенно верно, — согласился я. — Да зачем врать, когда можно говорить правду!
— Расскажи нам, Сергей, про Травкина одну правду!
Козан и Степан пересели на скамейке лицами ко мне. И даже Абзац приподнялся и сел на носу.
— Послушаем, как Сергей Преподобный будет правду врать.
Я с непривычки несколько смутился, что со мной тогда еще бывало.
Народные певцыВсе сидели теперь лицом ко мне, и я на корме, подгребаясь веслом, почувствовал себя, как учитель на кафедре.
Пешков, ободряя меня, покрутил головой: не робей, мол.
— Насчет сапог с подковками — все истинная правда. Это вам подтвердил и Алексей Максимович.
— Опять страхуется, — съязвил Стенька с той улицы.
Я возмутился:
— Что это ты, парень! Вижу я тебя сегодня впервые, а уж второй раз говоришь о страховке. Я не страхуюсь, а опираюсь на авторитет. Пешков сам в хоре Травкина в Царицыне пел тенором. Если б он не заболел там воспалением легких и не потерял голос, то был бы теперь оперным певцом не хуже Ершова!
— Что пел у Травкина — верно, что голоса не стало — тоже верно, а насчет Ершова — низкопробная лесть… Продолжай, Преподобный!
— Слышите, ребята, все правда! Вам еще рано по трактирам ходить, да и вырастете — не советую. Все правда: и безрукавка, и штаны с позументом, и Вася вприсядку пляшет… А закрылся трактир, все певцы одежу скидают и все свое надевают. Кто в опорках, кто босой, кто в пиджаке, кто в телогрейке бабьей — иду в другой трактир пропивать, что им за вечер Травкин даст. В тот трактир, где они поют, «в своем виде» их не пускают и водки не дают — такое у Травкина с буфетом условие. Супруга Травкина к закрытию трактира тут как тут: весь наряд их в узлы завяжет, ну, вот как попы, когда в дому молебен отслужили и идут домой.
Травкин— А сам-то Травкин, чай, спросит тут же водки и давай хлестать!
— Никто не видал, чтобы он водку, вино или пиво пил. Угощение принимает только чаем. Голос бережет.
— А какой у него голос?
— Голос — очаровательный тенор. Тут и Пешков спорить не станет: не хуже Ершова…
— Это верно. Тенор прекрасный, задушевный, — подтвердил Пешков.
— У вас, Алексей Максимович, наверно, голос был лучше, — медовым голоском сказала Маша.
— «Что было, то уплыло» — сказал китайский мудрец Сам-Пью-Чай.
— Ас Травкина супруга тоже весь наряд снимает?
— Нет, он так и наружи ходит: в поддевке из тонкого синего сукна — двадцать рублей аршин.
— А куда он ходит?
— Ходит по церквам да по шалманам, на майданы, где орлянщики, все проигравши, поют, — Травкин голоса выискивает. В Вятке из собора выхватил баса. Теперь этот бас в императорском театре поет.
— Верно, — подтвердил Пешков: — Федор Иванович Шаляпин Травкину обязан.
— В хору у Травкина вместе с ним «головка» — семь человек: два тенора, два баса, баритон и октава такая, что пустит нижнее «до» — паникадило в соборе гаснет. Они у него на жалованье, и платье у них приличное.
А октава Панибратцев ходит по Дворянской улице в шелковом цилиндре, крылатке, трость с набалдашником. Ехала губернаторша, он цилиндр снял, поклонился с достоинством. Она ему ручкой сделала — думала, что бузулукский предводитель дворянства… Пешков, одобрительно кашлянув, сказал:
— Из тебя, Сергей, пожалуй, будет толк… Продолжай в том же духе.
Серебряная монетаНикогда не следует поощрять рассказчика, когда он поддается соблазну приодеть голую правду в пышные наряды вымысла…
Поощренный Пешковым, я продолжал:
— Раз вот так-то отплясал Батёк свой номер и, как водится, в конце «поставил точку» — стукнул каблуками и перекувырнулся. А на хорах в трактире сидел заморский богач. Видали около вокзала на Москательной картину во весь дом? Сидит этот заморский житель на жнее-сноповязалке, правит четверкой рыжих сытых коней. Пшеница высокая, густая: колос к колосу. Машина косит пшеницу и вяжет снопы. А на жителе панама, и курит он сигару. В перспективе видна широкая голубая река вроде Волги, называется река Миссисипи.
— Все мы эту картину видели, — подтверждает с носа Абзац. — Вы про Батька забыли, говорите про него. Ну, он перекувырнулся, а дальше что?
— Так вот, этот миллионер вроде Васи Шихобалова приехал эти самые машины нашим купцам продавать. Вам известно, — спросите Машу, — купцы жадные: сеют пшеницу в степи кто пять, кто десять, кто двадцать тысяч десятин; косить да убирать рук не хватает — им машины нужны. Выпили купцы с богачом магарыч в ресторане, и зазвали они его в трактир. Травкина послушать да на Батька посмотреть. Слушал наши песни приезжий довольно спокойно и послал Травкину с половым зеленую бумажку; три рубля. А как пошли плясать, да как наш Батёк перекувырнулся да на ноги встал — тут пришел и он в дикий восторг. Позвал Батька на хоры, подарил Батьку серебряную монету величиной с чайное блюдце и говорит: «Приезжай ко мне в гости за океан. Смело садись, хоть сегодня, на любой пассажирский пароход, скажи к кому — меня там все знают. А дом мой стоит при заводе на реке Миссисипи».
Узенький карман— Правду он это говорит? — спросила Маша Цыганочка Алексея Максимовича.
— Гм… Немножко наш дядя Сережа прикрасил, а случай такой точно был. Только слушал Травкина не сам миллионер, а его уполномоченный. И монета — поменьше блюдечка, однако побольше серебряного рубля… В остальном я могу все подтвердить.
