— Ну да, женский, который у Зимнего дворца. Потом Зимний дворец разграбили дочиста, сняли гобелены и нашили себе портянок. А у нас в Совете большевики радуются: «Поддержим питерских товарищей…»
— Господи, да что же это такое?
— Не волнуйся, казаки близко, у нас не допустят.
Ночь снова разжижилась в ясный, сухой день, ветреный и холодный. И глядят, глядят из окон недоуменные очи, одни с испугом, другие с вопросом, с надеждой; люди притихли, опали, как тесто на остуженных дрожжах, съежились, сковались волнением.
К полудню по площади мимо собора промчались казаки, пригнувшись к седлам, с винтовками за плечами, процокали конские копыта по камням, уже высохшим от вчерашнего дождика, уже опыленным. За ними помчался ветер, крутя осенние рыжие, черные, красные листья, вздымая осеннюю жесткую крупную пыль. Вслед за ветром прокаркали галки, перелетая по телеграфным столбам и полуголым деревьям.
— С двенадцатой линии выселить всех вплотную до двадцатой и двадцать четвертой, очистить Соборную.
Кто-то издал приказ, кто-то разнес его по обитателям, и все, кому надо было узнать, узнали. Новые беженцы, новые волны людей, с подушками, тачками, курами в клетках, визжащими поросятами, влекомыми веревочкой за ногу и упирающимися в ноги бегущих. Шубы, шапки, шинели, поддевки, картузники, шляпники, папашники — с дамскими шляпками и платочками и даже простоволосыми перемешались.
— Вот дожили! То было принимали беженцев с Западного и Восточного фронтов и расселяли их в домах, что похуже, по двенадцати душ в одну комнату, да с города получали на ремонт, а теперь и сами, здорово живешь, побежали.
— И еще побежишь! Нынче с юга на север, а завтра с севера к югу, по компасу…
— Нашли время для шуток!
На площади против собора стоит особняк с пятью окнами на Соборную, в два этажа. Наверху контора нотариуса, и внизу до четырех открыто парадное, впуская клиентов и холод. Туда, выбирая места, где посуше, и прячась в приподнятый воротничок коричневого с обнажившейся ниткой на засаленных перегибах пальто, шел Яков Львович.
Надо было стучать — контора закрыта по случаю политических осложнений. На стук открыла веснушчатая гимназистка с короткими волосами, как у мальчика.
— Яков Львович! — И вверх по лестнице: — Мамочка, Яков Львович пришел!
Наверху, рядом с приемной и комнатами для клерков, где чинно, в футлярах стоят ремингтоны и ундервуды, а по стенам светло-желтого дерева высокие шкафчики с ящиками по алфавиту, была еще одна полутемная комната, где жила переписчица, вдова, с двумя дочерьми-гимназистками, близорукая и с ревматизмом суставов. Там на полу помещалось три тюфяка, на столе же на керосинке подогревался вчерашний суп. Вдова обрадовалась Якову Львовичу, налила ему супу.
— Садитесь, расскажите, что такое творится по улицам?
— Вам бы тоже не мешало куда-нибудь с Лилей и Кусей побезопасней. Шли бы сегодня к нам.
— Ни за что! — вскрикнули Лиля и Куся.
Они поглядели разом на площадь, — там пробегали новые толпы беженцев, спотыкаясь о застревающих под ногами, влекомых веревочкой за ногу поросят. Лиля и Куся любили события. Они были крайними левыми и, если б позволила мама, пошли бы хоть в красногвардейцы.
С керосинки снята кастрюля. На ней теперь чайник, эмалированный, скоро уже закипит. Вдова расставила чашки, Лиле и Кусе их собственные, Якову Львовичу свою кружку, а себе посудинку Чичкина от простокваши, — чашек гостям не хватало. В жестянке вареный коричневый сахар, порубленный на кусочки, — конфеты домашнего приготовления, называемые вдовой «крем-брюле».
Совсем было принялись за чай. В окна видно, что площадь вдруг опустела. Откуда-то из-за угла, дробно стуча сапогами, прошел отряд желто-серых шинелей и остановился, совещаясь. Лиля и Куся глядели во все глаза, шинели взглянули в их сторону, разделились на группы и один за другим, молчаливо стуча каблуками по камням, подкидывая на плечи винтовки, пересекли площадь.
— Мамочка, стучат!
Вдова идет отворять, сопровождаемая Яковом Львовичем. Лиля и Куся за нею. Сняли засов и цепочку:
— Кто там?
В переднюю один за другим молчаливо вошло несколько вооруженных. Не отвечая вдове, поднимаются по лестнице. Двое остались внизу — сторожить.
Наверху остановились:
— Оружие есть? Не прячете ли офицеров и казаков?
— Оружия нет, и никого не прячем. Вот единственный мужчина Яков Львович, в гости пришел.
— Покажите документы.
Яков Львович достал из внутреннего кармана свой паспорт грязного вида: «Магистр историко-философских наук Яков Львович Мовшензон». Прочитали, вернули.
— Что там наверху?
Не дожидаясь ответа, один из пришедших по лесенке стал взбираться наверх, в открытую чердачную дырку. Там шарахнулись голуби.
— Кто там?
— Голуби, товарищ.
Лиля и Куся отвечают наперегонки. Вонзились глазами, как пиявками, неотрывно в лица пришедших. Они все из рабочих, лет по семнадцати, по восемнадцати, винтовки надели, должно быть, впервые, лица юные, суровые, строже, чем надобно. Многим из них суждено было быть через несколько дней зарубленными в Балабановской роще казаками.
— Город в наших руках, товарищ? — выпалила вдруг Куся, не удержавшись.
— Чего выскакиваешь? — шепчет ей Лиля.
— Город в руках Совета, — отвечает безусый, — предполагается на завтра выступление. Вы соберитесь отсюда, тут будут обстреливать. Дом мы займем под пулеметную команду.
— А нельзя ли тоже остаться?
— Что ж, можно; только при каждом выстреле надо ложиться на пол.
— Лиля, Куся, вы с ума посходили, — вырвалось у мамы, — мы соберемся, товарищи, только уж вы тут не дайте разорять.
— Не тронем, не беспокойтесь!
Спустя четверть часа вдова с базарной корзинкой, Лиля и Куся с подушками, а Яков Львович с ручным чемоданом пробегают по темной безлюдной площади, торопясь в ту же сторону, куда проструились давеча беженцы. В дороге убеждает их Яков Львович идти прямо к нему, но вдова беспокоится — слишком далеко. Им тут по пути у богатого родственника, домовладельца, — ближе к вещам и квартире.
Вечером нет электричества. Улицы черны. Безмолвны притушенные кинематографы, больницы, театры; только аптекарь в белом переднике как ни в чем не бывало стоит над весами и банками, приготовляя лекарства.
В доме богатого родственника заняты залы, ванная, девичья, бельевая, буфетная и летняя кухня. Беженцы, знакомые и чужие, заполнили комнаты, наскоро перекусывают из корзинок захваченной от обеда стряпней и, готовясь к ночевке, вынимают платки и подушки.
Родственник, старообрядец с серебряными очками на носу, в мягких, шитых руками домашних, шлепанцах, ходит по дому и всякому соболезнует от сердца. Жена, свояченицы угощают вдову с гимназистками сытным ужином. Хорошие люди, а все-таки с ними не близко.
— Я говорил, что этим кончится. Бескровных революций не бывает, — шамкает старообрядец, — погодите, еще не то увидим. Жид сядет на престол.
— Оставьте, пожалуйста! — вспыхивает учитель гимназии. — Евреи тут ни при чем. Если б не разогнали Учредительное собрание, не загубили святое дело революции…
— Это и есть революция! — не выдерживает Куся.
— Молли, пожалуйста, — говорит ей тетка.
— Если б не дали беспрепятственно вести безумную крайнюю проповедь, республиканский строй в России окреп бы и привился. Мы видим примеры из истории…
Разговор переходит на примеры,
Керосиновая лампа мигает, свет ущербляется. Далеко, откуда-то с Дона, внезапно слышен шум от снаряда — гулкий и широко раскатывающийся.
— Тушите свет! Спать ложитесь!
И разно думающие, разно чувствующие люди склоняются — каждый на приготовленный сверток.
Как они поют в воздухе, как они часто стрекочут, словно горох, по мостовой, по стеклу, отскакивая и вонзаясь, как стонет в воздухе — з-з-з — стезя от зловещего их полета, об этом знают не только солдаты в окопах, знают об этом и горожане в подвалах.
Но чего не знают солдаты, — это нежности к пулям в подростках, не убежденных примерами из истории. Целый день идет перестрелка по главной улице, целый день верещит, словно ярмарочная стуколка, пулемет с высокого дома на площади, не попадая. Сыплются пули о стены, залетают в районы, где прячутся беженцы, входят в стекло и расплющиваются в подоконнике.
— Пулька, смотри, опять пулька! — кричит Куся, подбирая теплую штучку. — Спрячу на память, подарю Якову Львовичу!..
— Прочь от окон, — раздраженно кричит старообрядец, — чему радуетесь? Людей бьют, а вы рады, как собачата.
Лиля и Куся радуются. Они не слушают старших. В полдень, когда перестрелка утихла, Куся выглядывает из полуоткрытых ворот. Домовая охрана поставила там семинариста с армянским, несвоевременно густо обросшим лицом, — стоять три часа, сжимая ружье «монтекристо». Куся глядит на торопливо бегущих солдат и кричит им вдогонку:
