такой мальчонка. Ну чисто тебе батька! — В плотно стиснутых уголках рта, в прищуренных глазах пряталось что-то осуждающее. — Однако пора обедать. Совсем изголодался у матери!.. — Она метнулась в хату.
Обедали степенно и со смаком. Как и надлежит людям, в тяжких трудах вырастившим каждое зерно, каждую картошину и луковицу. Ели молча, только деревянные ложки постукивали о миски. Мать пошмыгивала раскрасневшимся от наливки носом и вытирала слезы, набегавшие под припухшими веками. Наконец в ее хате собралась вся семья… Сын… Какой же он красивый стал! Плечистый. Ордена и медали на груди позвякивают. Орел! Дочка Маруся, будто налитая счастьем, аж сияет от гордости за брата. И зять их, Толик, вернулся с фронта, тоже парень что надо. Хотя и не дотянулся ростом до их Саньки, и меньше медалей имеет, а все же мужик с головой и упрямый, как этот ежик чуприны на его голове. Лучший бригадир полеводческой бригады. Хлеборобская косточка!.. Как же не плакать от радости ей, старой Белогривенчихе? После такого лихолетья, после голода, холода, после стольких смертей — снова в ее теплой хате солнце, мир, хлеб… все семья за столом! Слава тебе, господи, если есть ты на небесах!..
— Ешь, сыну, материн борщ, такого в городе не попробуешь — целого петуха вкинула!.. Ох!.. — улыбается Мария сквозь радостные, светлые слезы.
В дверь кто-то постучал. Мария Остаповна вытерла глаза кончиком белого платка, выглянула в сенцы, потом скрылась за дверью. Негромкий женский гомон, стук дверей. Мать вошла в хату и засмеялась.
— Прибегали от соседей. Спрашивали, почему наш Санька не заходит к ним. Говорю, что зашел бы, дак уже едет. Это все, поди, Татьянино наущение! Мало ей того Кирилла было. И Орловского приворожила, но, наверное, до сих пор и тебя не забыла.
— Мама!.. — пропела умоляюще Маруся и отвела глаза в сторону.
— Ну-ка замолчи, старая! — отозвался и отец. — Сказано, несознательное бабье. Лишь бы им посудачить! — Старый Белогривенко рассердился всерьез. Обвисшие сухие складки его шеи тряслись от гнева. Он осторожно положил возле миски ложку, с грохотом отодвинул тяжелую скамью и поковылял к миснику [1]. Оперся шершавой жилистой рукой о стенку и потянулся к полке, так что даже в плечах захрустело. Взял оттуда темную плоскую бутылочку, закрытую кукурузным початком. — Вот это моя знаменитая ореховка, Санька. Лечебная! Берег для особого случая. Как только где-нибудь закрутит тебе в костях — так сразу и пускай ее в кровь. Либо досада в сердце присосется… Выгонит в момент! — Старый начал разливать ореховку в большие граненые стаканы.
Натруженная отцовская рука с желтыми, сломанными ногтями, в которые, наверное, навеки въелась сажа, мазут и земля, слегка дрожала. «Наверное, от постоянного перенапряжения», — отметил сын. Отцовские руки как бы сжали душу Александра. Он невольно спрятал свои под столом, в коленях, и как-то по-новому посмотрел на отца, потемневшего от полевого солнца и ветра. По-новому оглядел материно лицо со складками мешочков под глазами, увядшее возле рта и на подбородке. Только Маруся и ее муж, поджарый резвый Толик, поблескивали румяными лицами, разморенно и блаженно смаковали праздничные блюда, которые они видят не каждый день. Это они все вместе тут напрягают силы, чтобы возродить землю, чтобы посадить вырубленные немцами сады, чтоб на нивах золотились хлеба… И он, Александр, должен оправдать их чаяния.
— За ваше здоровье, батьку! Чтоб исправно работал ваш трактор! Мама, Маруся, за вас!.. Анатолий!.. Вы настоящие люди! Будьте счастливы!
В этот момент Александр чувствовал в себе такую силу и энергию, что казался сам себе каким-то окрыленным и бессмертным. Он все может одолеть, создать, достичь…
Так могут чувствовать себя лишь люди, прошедшие все круги смерти и отчаяния и вынесшие на своих плечах самое большое лихолетье на земле — войну.
II
Не каждый знает, где начинается его счастье, зато все хорошо помнят, где оно кончается.
Знал и Александр Белогривенко, где оборвалось его счастье. Однако он знал и то, где оно начиналось, хотя не признавался себе в этом. А начиналось оно под старой вербой на Горобцовском броде, на лужке возле Поточка и, наверное, в тот самый момент, когда он, неожиданно побежденный веснушчатой девчонкой, с удивлением увидел, как в ее глазах закипела слезами жгучая синева. Какой-то сладкий щемящий ток екнул в его сердце и сковал бессилием ноги и все тело. В истоме упала его голова на мягкую, душистую, нагретую солнцем траву. Таня подала ему руку.
— Вставай! — тихо, глуховатым голосом молвила она и всхлипнула, глотая слезу. — Еще простудишься…
И побежденный гордый Санька почему-то безвольно протянул руку. «А она — добрая… — промелькнула молнией мысль. — Ага, добрая, как и ее коза Цацка! Пока держишь на налыгаче…»
В то лето молодой Белогривенко покидал родные Глубокие Криницы. Мария, Санькина мать, разнесла по всей Шаривке, что сын ее станет врачом, успешно сдал экзамены в мединститут и — кто знает? — вернется ли когда-нибудь в село. Потому что теперь такие времена! Такие времена!.. Везде стахановцы появляются, а ее сын не хуже других, также сможет стать стахановцем и всех превзойдет в науке… Одним словом, в село ему нечего возвращаться, в городе и людей больше, и почет выше, и размах для молодого Белогривенко пошире.
Первый день в школе учителя только и говорили что о Саньке. Да как не говорить — лучший ученик их школы стал студентом-медиком. До этого были только агрономы, механизаторы и учителя.
Таня Самойленко думала, что это действительно большая честь не только для их сельской школы, но и для нее. Ведь получается, что тот школьный озорник, который летом пугал ее раками, — гордость школы и села. Он зазвал именно ее, а не кого-то иного, — значит, выделял промеж иных.
От этих мыслей у девчонки шла кругом голова, руки были непослушными, а пальцы негнущимися, когда она впервые после летних каникул бралась за перо. Потом вдруг ужаснулась, подумав, что если бы она этими негнущимися пальцами написала Саньке письмо,
