Ростовцеву захотелось сказать ей что–нибудь хорошее, теплое и простое. Но все фразы, приходившие в голову, казались ему не такими, и он с досадой отбрасывал их. То большое и чистое, которое трудно назвать каким–то определенным именем и которое было неотъемлемой частью ее души, не нуждалось в его словах.
Помолчав, Борис осторожно сказал:
— А о мужестве вы сказали правильно. В вас оно есть. Хотелось бы, чтобы оно было и во мне.
— В вас его больше, — грустно улыбнулась Тамара.
— Да… — неопределенно произнес Ростовцев.
— Что вы сказали? — спросила его она.
— Дайте мне спички. Они в столике.
Тамара выдвинула ящичек и подала коробок.
— Теперь, пожалуйста, дайте сверточек с моими документами, — попросил он ее. — Он лежит там же.
Отыскав какую–то фотографию в своем бумажнике, он подал ее Тамаре.
— Вот карточка той девушки. Она принесла ее перед моим отъездом на фронт. На обратной стороне она написала: «В знак нашей дружбы». И когда дружба кончилась, я слишком погорячился. Нужно было сделать другое.
Он чиркнул спичку и поднес ее к уголку фотографии.
Пламя лизнуло бумагу. Сначала уголок почернел, затем вспыхнул. Желатина потрескивала и коробилась, разгораясь коптящим пламенем. Огонь постепенно охватывал все большую поверхность карточки. Вот он дошел до платья Риты, вот почернел и загорелся медальон. Когда пламя дошло до лица, Ростовцев бросил карточку на пол. Догорев, она потухла, и на ее месте осталась лишь тонкая пленка серого пепла.
В комнате запахло паленым.
— Вот что нужно было сделать вместо того, чтобы портить себе жизнь, — сказал Ростовцев. — Это было бы проще и естественнее. А это… — он протянул Тамаре три новенькие хрустящие десятирублевые бумажки, — это деньги, которые она дала мне, чтобы я вернулся… Я не отдал ей долг. Возьмите их и купите на них вина. Мы выпьем его вместе, когда я поправлюсь.
— Я не пью, — возразила Тамара, улыбнувшись своей особой извиняющейся улыбкой.
Она подошла к окну и распахнула его настежь. Запах горелого еще носился в комнате. Чистый воздух широкой волной хлынул в палату.
— Одно вы забыли, Тамара, — произнес Ростовцев, когда она вернулась на прежнее место. — Вы забыли напомнить мне, что дни, в которые мы живем, не просто проходят. Они испытывают нас, проверяют на стойкость. Наше будущее все–таки чудесно. Но не каждый имеет на него право, а только тот, кто выстоит, кто не струсит, кто докажет, что он не зря зовется советским человеком. Война окончится, и наши люди выйдут из нее еще более сильными. И знаете, как они будут говорить о том времени, которое мы переживаем сейчас? По–моему, они скажут о нем, что это были…
— Дни испытаний, — тихо докончила за него Тамара.
— Да, — кивнул он, встречаясь с ее взглядом. — Вы правы, дни испытаний…
Ростовцев, привыкнув к госпитальной обстановке, почти не испытывал скуки. Странное дело: до разговора с Тамарой ему было тяжело переживать каждую минуту, а каждый час ему казался чуть ли не вечностью. Теперь стало иначе. Он стал чувствовать себя лучше, сделался спокойнее, начал снова интересоваться газетами и книгами, которые в избытке ему доставлялись. В письмах, которые он теперь писал матери, появилась бодрость и страстное желание подняться быстрее на ноги. Ходить, скорее ходить и чувствовать под своими ногами землю — вот что ему было нужно теперь и о чем он беспрерывно думал.
— Все–таки это бессовестно с твоей стороны, — жаловался он Ветрову при обходах. — Ты держишь меня в кровати уже второй месяц. Я совсем разучусь двигаться, и мне придется начинать заново набираться этой премудрости.
Ветров успокаивал его, обещая, что время, когда он встанет на собственные ноги, не за горами.
С момента отъезда Риты между ними возникла какая–то настороженность. Ни один из них не произносил ее имени в присутствии другого. Они вели себя так, как будто бы ее совсем и не существовало на свете. Стараясь избегать тем, которые бы напоминали о ней, они приглядывались друг к другу, и каждый чувствовал себя так, словно чем–то провинился перед другим.
Ветров стал реже посещать палату Ростовцева. Отчасти это было потому, что состояние Бориса уже не внушало ему никаких опасений. С другой стороны, это являлось следствием того, что Ветров был теперь больше занят. Он вообще сократил свое ежедневное пребывание в госпитале. Во–первых, он сумел упорядочить свой день и тратил времени на ту же работу уже меньше. Во–вторых, часть больных он передал Анне Ивановне, которая понемногу под его руководством активизировалась в хирургической работе. И, наконец, самым важным было то, что он нашел небольшую комнату в подвальном этаже госпиталя и возился там со своими собаками, которых ухитрялся доставать неизвестно какими путями, В этой комнате он проводил теперь большую часть своего времени, делая пробные операции на животных. Никто не знал, удачными или нет были его эксперименты. Он не говорил пока о них никому. Даже с Иван Ивановичем он делился скупо. Но именно эта скупость в информации наводила Воронова на мысль, что у него что–то получается. Он давно подметил черту Ветрова советоваться лишь в том случае, если в его опытах возникали какие–либо затруднения. Если же все шло гладко, он отмалчивался и ограничивался односложными ответами на те вопросы, которые тот ему задавал. Когда Ветрову требовались помощники, он обращался к операционной сестре. Вдвоем они провели немало часов, склонившись над своими необычными пациентами.
За одной из таких операций их застал начальник госпиталя капитан Бережной.
— Заняты? — спросил он, наблюдая, как Ветров липкими от крови руками перевязывает артерию у распластанной перед ним собаки. — Жаль. Тут с вами поговорить хотели насчет ваших экспериментов. Может, оторветесь на минутку?
Ветров, не любивший посторонних наблюдателей, с силой затянул лигатуру. От чрезмерного натяжения нитка лопнула.
— Чорт знает, что такое… — С досадой отшвырнул обрывок, выпрямился: — Мы же с вами условились, товарищ Бережной: говорить будем через месяц. У меня же всего–навсего двенадцатый опыт… Только мешаете с этими разговорами…
— А вы, оказывается, ершистый, товарищ Ветров. И даже чертыхаетесь…
На звук незнакомого голоса Ветров обернулся: на пороге стояла женщина в белом платье. Смуглая, тонкая, с насмешливо прищуренными глазами, она походила на спортсменку. Ветров критически окинул взглядом незнакомку и счел необходимым пояснить:
— Кетгут слабый. Поэтому и чертыхнулся.
Вздохнув, он хотел прервать опыт, но женщина в белом платье сказала примирительно:
— Вы на нас не обращайте внимания. Мы постоим и посмотрим. Можно? — Она улыбнулась хорошей понимающей улыбкой и подошла к столу, на котором оперировал Ветров. Ее лицо сделалось серьезным и внимательным. Эта серьезность как–то сразу расположила Ветрова, и он, довольный тем, что опыт не сорвался, разрешил:
— Пожалуйста.
Ветров нагнулся над собакой. Держа перевязанный сосуд за лигатуру, он быстрыми и ловкими движениями отпрепаровывал артерию. Он работал молча, изредка отрываясь, чтобы проверить дыхание животного.
— Вы бы, Юрий Петрович, объяснили, — попросил Бережной. — Наталье Николаевне очень интересно знать, в чем состоит ваш метод.
Ветров недовольно нахмурился: «Всего двенадцать опытов, а уж разговоры о «методе». И перед какой–то Натальей Николаевной». Он сердито взглянул на незнакомку. Та не выдержала и рассмеялась:
— Ох, и злющий же вы человечище…
Ветров хотел сказать ей резкость, но вдруг неожиданно для себя тоже улыбнулся. И, нагибаясь над столом, чтобы скрыть эту непрошенную улыбку, подумал о незнакомке: «А она, пожалуй, симпатичная».
— Ножницы, — потребовал он у сестры.
Взяв отпрепарованную артерию на раздвинутый пинцет, Ветров рассек сосуд. Брызнула кровь. Наталья Николаевна не успела посторониться: на ее белом теннисном платье зацвело алое пятно. Перехватив испуганный взгляд Ветрова, она поспешно его успокоила:
— Ничего, сама виновата. Дома ототру.
Бережной хохотнул:
— Вы, Юрий Петрович, как нельзя более точно выполняете просьбу: объяснили — лучше не надо. Надолго запомнится!..
Глядя на их веселые лица, Ветров разогнал сошедшиеся у переносицы брови и тоже засмеялся. Чувство неловкости от присутствия этой посторонней женщины куда–то пропало. И, несмотря на то, что за все это время она сказала всего несколько полунасмешливых слов, ему показалось, что он познакомился с ней давно. Появилось желание рассказать ей о том, что его волновало, рассказать не как постороннему человеку, но как товарищу, который может помочь.
