Вернулся из поездки по районам Леонов.
— Паук оплетал сетями не только Белогорск, — проговорил он, тяжело опускаясь на стул. — В трех районах создал группы пятидесятников, провел водные крещения. И там вел такую же пропаганду.
Затянувшись папиросой, Леонов сказал:
— Завтра с утра мы примемся за допрос Шомрина — Хмары. Думаю, что это будет последний допрос... Нам еще нужно установить, откуда у Шомрина реакционная литература, кто такой брат Иван... Словом, дел еще много, а сроки подпирают.
— Значит, дня через два-три мы уедем отсюда? — спросил я.
— Да-да... Мы и так задержались.
В полдень, когда устроили перерыв, начальник милиции Росин принес нам свежий номер газеты.
— Прочтите, товарищи! — сказал он. — Вам тоже будет полезно...
Мы развернули газету и увидели шапку, набранную большими буквами:
«Изменника Родины и мракобеса — к ответу!»
Ниже, на двух полосах, заголовки:
«Это — человеконенавистник!», «Судить немецкого прихвостня!», «Сима, ты будешь счастлива!», «Жертвы мракобесов».
— Читайте, читайте! Это выступления трудящихся! — говорил Росин.
Мы с Леоновым склонились над газетой и не заметили, когда вышел из кабинета начальник милиции.
После обеда допрос Шомрина продолжался. Казалось, что он теперь ничего не скрывает. Он уже был подведен к тому рубежу, с которого обвиняемый начинает давать признательные показания. В руках следствия были неопровержимые улики.
Впервые я видел Леонова таким суровым на допросе. Я понимал: он допрашивал врага. Вот таким нужно быть каждому из нас, когда мы имеем дело с преступником.
Вот и опять я в Белогорске.
Три дня продолжался процесс над агентом немецкой разведки, главарем нелегальной сектантской группировки пятидесятников, Шомриным — Хмарой.
Три дня толпы людей осаждали Дворец культуры города Белогорска. Зал не вмещал желающих послушать разоблачение изменника Родины и мракобеса. Люди сидели в скверах, обратившись лицом к репродукторам, будто они не только слышали, но и видели все, что происходило в зале заседания суда. А там допрашивались свидетели, выступали эксперты, прокурор, общественный обвинитель, защитники.
Приезд в Белогорск Антонины Михайловны Яблочкиной — партизанки-разведчицы — и Дмитрия Николаевича Кияшко — Мити, партизанского связного — взбудоражил весь город. Комсомольцы, пионеры, школьники ходили за ними по пятам и приглашали к себе.
Их показания на суде выслушивались при напряженнейшем внимании.
Более откровенные показания, чем на допросах у меня, дали Цыганков, мать Симы, другие сектантки. Мария Ивановна и на суде признала, что являлась кассиром Шомрина — Хмары, и назвала суммы, собранные с верующих и переданные проповеднику без отчета об израсходовании. Было доказано, что Хмара подготавливал и проводил жертвоприношение Симы. Да и он не отрицал этого. «Делал, как внушал господь», — постоянно говорил он.
Только одна Сарра Бржесская твердила по-старому: «Пусть каждый отвечает за себя», — чем вызывала смех и осуждение в зале. Суд вынес частное определение о лишении ее родительских прав и направлений детей в интернат. Это решение суда приветствовалось горячими аплодисментами.
Сима Воронова говорила мало, но на все вопросы суда дала правдивые ответы. Меня радовало, что на суде она была без платка — традиционной приметы сектантки. От нее не отходили парни, они атаковали ее в перерывах. Она не обижалась на назойливое предложение дружбы, но старалась уходить от ребят, прятаться. Иногда ее выручали дружинники.
А между верующими и неверующими в перерывах затевались целые диспуты. Страсти иногда достигали такого накала, что требовалось появление сержанта Савочкина.
Суд получил более двух десятков писем с просьбами о суровом наказании Шомрина — Хмары, о расследовании антиобщественной деятельности Шелкоперова.
Три дня каждое слово, произнесенное в суде, отдавалось в моем сердце то радостью, то болью, то негодованием. Я сидел обычно на задних рядах, с виду не причастный к процессу. Никто не догадывался о моем состоянии. Ведь суд — это и проверка качества следствия.
Три дня прошли. Вынесен приговор. Кажется, что теперь нечего волноваться. Но я знаю, что Шомрин — Хмара будет писать кассационную жалобу, будет просить смягчения наказания. Это право осужденного. И дело вызовут в Москву, будут изучать там, чтобы определить законность приговора. И я буду ожидать решения Верховного Суда, все еще волнуясь и переживая.
Вот уже я и распрощался с белогорцами. Около часа просидел у начальника милиции Росина, прокурора Снежкова, зашел в райком. По душам поговорил с Цыганковым. Навестил мать Симы — Прасковью Семеновну. Она меня не обрадовала. Попрощался с сержантом Савочкиным.
У Нины Ивановны я задержался. Она словно бы родилась атеистом.
— Давайте порадуемся, Николай Алексеевич, — сказала она, блестя глазами. — Старуху Воронову переводим из баньки. Ордер на комнату получила.
«Давайте порадуемся!» Как это хорошо сказано! Будто мы тоже переселяемся в новый дом.
Нина Ивановна возглавляет теперь белогорских атеистов. Она рассказывает о работе в каждой семье сектантов, кто где трудоустроен и как начал работать, у кого прочитана первая мирская книжка.
— Дел много! Я, знаете, не ждала, что меня так захватит эта работа!
И я не ждал, что так близко приму к сердцу все то, что будет связано с белогорским делом. Я сказал это Нине Ивановне. На прощанье мы пожали друг другу руки, как равные, хотя она была намного старше меня.
Только к вечеру добрался до общежития, чтобы попрощаться с Симой, Верой и Левитан. Но не застал их. Написал записку, пригласил к себе в гости, если будут в городе.
В воскресенье в полдень Иван Федорович повез меня на станцию. Мы проехали по площади, и я, уже в который раз, посмотрел на портреты передовых людей района, прочел кумачовые лозунги, протянутые через улицу. Вот уже и окраина, вот уже и лес пошел, и открылся вид на Березовую балку. Я знаю: на месте «святого» родника теперь сооружена колонка, и колхозники берут из нее воду на полевые станы.
Вдруг шофер затормозил. Я взглянул вперед и увидел девушек: Симу, Веру и Левитан. Они стояли на дороге, поджидая нашу машину. Остановились, я вышел к ним, протянул руку.
— Как это вы уезжаете, не простившись с нами? — пропела Левитан. — Нехорошо!
Пытаюсь оправдаться, но неудачно.
— Ладно, верим вам, — перебила Вера. — Симочка, передай письмо, а то забудем.
Сима протягивает мне листок, сложенный вчетверо.
— Да вы не смущайтесь, — говорит Левитан. — Письмо деловое. Только прочитаете после. Сейчас давайте прощаться...
Я прячу листок в карман, пожимаю девушкам руки. Расставаться с друзьями всегда тяжело.
Но вот машина тронулась. Они машут мне. А дорога относит, относит их от меня все дальше и дальше. Вот они пошли, взявшись за руки, по дороге, залитой солнцем, запорошенной желтыми листьями. Они уже еле видны...
Я достаю из кармана листок, разворачиваю и читаю:
«Миколай Лексеевич, не думай про нас плохо. Мы выходим в мир, будем жить как все...»
Буквы прыгают у меня перед глазами, заволакиваются туманом. Я едва разбираю подписи. Их не так много. Нет фамилий Сарры Николаевны, матери Симы, многих других... Но кто знает, может быть, уже недалеко то время, когда и они выйдут в мир. Тогда и перед ними жизнь откроет другие пути.
Я оглядываюсь назад. Белогорска уже не видно. Путь-дорога несет меня к новым местам, к новым встречам с людьми, к их радостям и печалям.
Бар — есть (казах.).
Жаксы бик — хороший бугор (казах.).
Джок, курдюм джок... Бик джаман — Нет, не видно. Бугор плохой (казах.).
