— А вас никто и не просил, — обиделся Федька. — Ишь какие добрые!
— Ладно, ладно, — Варвара отобрала у Федьки ведро, — ты смотри, как бы тебя свиньи не затоптали: на ходу спишь.
Федька попытался отнять у Варвары ведро, но она, широко шагая, ушла вперед.
Вечером в загоне поставили несколько корыт, и сейчас в них стали засыпать корм. Свиньи, сбившись плотно, спали.
— Буди! — скомандовал Игнат.
Некоторые свиньи поднялись и сами двинулись к корытам, остальных подгоняли Семка и Аня. Федька мотался по загону, появляясь то в одном конце, то в другом. Иногда казалось, что он находится сразу в нескольких местах.
— Смотри, едят, честное слово, едят, — тормошил он Игната. — Вот, а ты говорила, ты говорила! — это уже относилось к Варваре.
Пришел Панков.
— Я вижу, вас тут много, — усмехнулся он, увидев Аню и Варвару.
Федька и тут не смолчал:
— А мы и без них справились бы.
Варвара ловко дала ему подзатыльник. Федька кинулся на нее, суча кулаками.
— Знаешь, что такое крюк правой, знаешь? — выкрикивал он, приплясывая вокруг девушки.
А она ловила его за руки и гнула к земле.
— Прекратите, — цыкнул на них Игнат. — Федька, отстань!
— Твоя выучка, — сказал Панков.
Прошли к корытам.
— Вроде неплохо едят.
— Привыкнут, еще лучше будут есть, — сказал Панков.
Небо на востоке начало сереть, потом наливаться чистым светом, и в этом свете без остатка растворялись прозрачные утренние звезды.
Ушли досыпать Федька и Семка. Ушел Панков. Ушла Варвара. Игнат и Аня постояли у забора, посмотрели, как набирает зеркальный блеск вода в ставке, и, не сговариваясь, пошли в степь не дорогой, а по еле заметной тропке. Небо над ними светлело и уже обрело краски, а они все шли, взявшись за руки, тесно прижав плечо к плечу. Молчали, слушали чистую утреннюю тишину.
Игнат посмотрел на свои сапоги. Они были мокры от росы.
— У тебя ж ноги промокли! — воскликнул он покаянно.
— Ничего, мне не холодно.
Игнат подхватил Аню на руки.
— Не надо, Игнат, тебе тяжело, — смутилась девушка.
— И совсем не тяжело, — Игнат нес ее легко и бережно. — Я тебя могу так нести сколько хочешь, хоть десять километров!
Аня тихо засмеялась.
— Десять не пронесешь, — она обняла его за шею.
— Пронесу.
Ладонями, напряженными бицепсами, грудью Игнат осязал горячее тело девушки, совсем не чувствуя ее веса. Волосы Ани щекотали ему щеку, дыхание касалось его губ. Что там десять километров! Он готов был нести ее так вот за тридевять земель!
Игнат ступил на дорогу, и Аня, легко оттолкнувшись, спрыгнула.
— Тут я сама.
Игнат вздохнул с сожалением. Аня усмехнулась и и поцеловала его. И тотчас, схватив за руку, громко сказала:
— Смотри, солнце!
Из-за низкой стенки лесной полосы поднимался теплый, добрый солнечный лик. Лучи его мягко легли на травы, на крыши ферм, на молодых людей, встречавших утро в степи.
— Как это хорошо — встречать солнце! — сказала Аня.
Игнат не сумел бы объяснить, чем хорошо, но чувствовал, что это именно так, и согласно кивнул:
— Здорово!
9
Зоя исписала тетрадь в косую линейку всю, до последней странички. Крупные прямые буквы находились в постоянном борении с косой линейкой, пошатывались, то раздвигались широко, то теснили друг друга.
— Вы без линеек пишите, на чистой бумаге, — сказал Михаил Михайлович, полистав Зоину рукопись.
— У нас дома все тетради в линейку, — вздохнула Зоя.
— Я дам бумаги, — пообещал заведующий и углубился в чтение.
Зоя перебирала газеты на столе, послюнив палец, листала «Огонек» — делала вид, что заинтересована журналом. А на самом деле все время следила за Михаилом Михайловичем, по выражению лица его стараясь угадать, нравится или нет. А он все читал и читал, и казалось, никогда не дочитает до конца.
Но он все-таки дочитал, положил тетрадку на стол и потер ладонями свои ноздреватые щеки.
— Видите ли, Зоя, тут по крайней мере три статьи: о новом размещении свиноматок, — он начал загибать пальцы, — о вольном содержании свиней и о недостатках в бытовом устройстве и культобслуживании работников фермы. И все без системы, свалено в кучу.
— А обо всем сразу нельзя? — Сердце у Зои упало.
— Можно, но не нужно, как говорил Антон Павлович Чехов. Надо выделить главное. — Михаил Михайлович посмотрел в маленькое запыленное оконце. — А что в данном случае главное? Достижения работников фермы. Люди-то там хорошие, на этой ферме?
— Очень хорошие, — горячо заверила Зоя. — Аня Чеботарева, комсорг ихний, замечательная девушка…
— А с другой стороны, — Михаил Михайлович пожевал губами, — с другой стороны, там работают люди живые и, как вы уверяете, хорошие, у них есть справедливые претензии, которые они хотели высказать через газету.
— Значит, можно? — у Зои затеплилась надежда.
— Давайте набросаем планчик вашей статьи, — предложил Михаил Михайлович, — сгруппируем материал, всему отведем свое место.
На другой день Зоя принесла статью, написанную по плану, составленному заведующим отделом.
— Ну, метеор, — покачал головой Михаил Михайлович. — Быстро же вы работаете, когда только успеваете? Домашних-то дел, наверное, тоже немало?
— Ой, и не говорите! — Зоя прижмурилась и помотала головой. — Ворчат. Муж тянет: «Иди спать», мать ругается, что керосин жгу.
— А у вас нет электричества?
— Есть, но только до двенадцати, потом приходится лампу зажигать. А я вчера как села вечером — не могу оторваться, и все тут. Пока не закончила, от стола не отошла.
— Ах, молодость, молодость! — Михаил Михайлович ласково улыбнулся. Зое. — Я, бывало, тоже ночами писал. «И пишет боярин всю ночь напролет, перо его местию дышит, прочтет, улыбнется, и снова прочтет, и снова без отдыха пишет…» М-да, а сейчас вечером часок поработав ешь — и глаза слипаются. И мыслей никаких, точно вместо мозга холодец.
— Нет, я могу писать хоть сутки подряд. «…Прочтет, улыбнется, и снова прочтет, и снова без отдыха пишет». Как это вы хорошо сказали!
— Это не я сказал. Это сказал поэт Алексей Константинович Толстой. Не читали?
— Нет.
— Если хотите, принесу. Вам читать надо побольше.
И опять он долго сидел над статьей, а Зоя настороженно следила за ним.
— Это уже лучше, — сказал наконец Михаил Михайлович. — Кое-что подправим и покажем редактору.
— Думаете, пропустит?
— Поживем — увидим. Товарища Гуменюка у нас критикуют не часто. Очень редко критикуют. А тут в его адрес камешки. Так-то вот, Зоя… как вас по батюшке-то?
— Что вы, меня все просто Зоей зовут.
— А все-таки?
— Степановна.
— Так-то вот, Зоя Степановна, — заведующий приподнялся и, как равному, пожал ей руку.
Зоя каждый день ходила в редакцию — справлялась о судьбе своей статьи. Михаил Михайлович встречал ее ласково, но отвечал неопределенно. Зоя и в отчаяние впадала и радовалась, вдруг проникаясь уверенностью, что статью напечатают. То ли от переживаний, то ли от холодного молока у нее разболелись зубы, и несколько дней в редакции она не показывалась.
О том, что статья напечатана, Зоя узнала от мужа. Он пришел с репетиции хмурый, повесил трубу на гвоздик и молча сел к столу.
— Обедать будешь? — спросила Зоя.
Он не ответил, глядел на стену и барабанил пальцами по столу.
— Ты что такой? — удивилась Зоя.
— Мало тебе Грачихи, — Виктор повернул к ней лицо, и Зоя увидела его злые глаза. — Теперь на председателя кинулась.
— Напечатали статью?
— Напечатали! Хоть бы подписалась какой другой фамилией, а то опять эта З. Армавирская. В станице ж все знают, что это ты.
В первый момент Зою охватила радость: все-таки напечатали! Она еще раз посмотрела на мужа. Какое злое у него лицо! Сидит взъерошенный, даже прическа растрепалась. Радость померкла. Нет, она не угасла совсем, только затаилась, ушла вглубь. К радости примешалась досада, стало обидно.
— Ну и пусть знают, — с вызовом сказала Зоя. — Я не боюсь. Робкому в журналистике делать нечего.
— В журналистике! — передразнил Виктор. — Щелкоперка несчастная! Подумала бы раньше. Фрол Кондратыч — это же уважаемый человек, председатель колхоза-миллионера. А ты кто? Ну, кто ты, я тебя опрашиваю?
— Как кто? — растерялась Зоя. — Человек.
— Че-ло-век! — усмехнулся Виктор. — Дома хозяйству ладу не дашь, а туда же, председателя учить берешься. Тебя еще и на свете не было, а он уже колхозом управлял.
Зоя никак не могла понять, почему кипятится муж.
— Кто меня на место определил? Фрол Кондратыч. А мы его отблагодарили. Очень хорошо! От кого мы с тобой зависим? От товарища Гуменюка. Стоит ему слово сказать, и вылетит Витька Вакуров из оркестра. Куда ему тогда прикажешь идти? На свиноферму?
