Но что прошло, того уже не вернешь. И Нина, отогнав от себя неприятные мысли, стала готовиться к встрече с Иваном Дмитриевичем.
Еще с утра она до зеркального блеска натерла пол, то и дело выпроваживая в соседнюю комнату Галочку, которая путалась у нее под ногами, обучая плюшевого медвежонка «делать так, как мама», накрыла стол чистой скатертью, постелила дорожку — и комната приобрела праздничный вид. Потом Нина, освободив верхнюю полку этажерки, поставила там учебники, которые успела достать за эти дни. Она хотела, чтобы Иван Дмитриевич заметил их…
А уже позже, после обеда, когда Оля, придя из школы, убежала к подружке, а Галочка занялась своими куклами, Нина присела к зеркалу.
Она укладывала косы, пудрилась и немного подкрасила губы вовсе не потому, что хотела понравиться Ивану Дмитриевичу — если бы кто-нибудь сказал ей об этом, она искренне обиделась бы. Нина сейчас не способна была думать ни о чем другом, кроме занятий. Ожидание приема в институт, беготня, связанная с розысками учебников, разговоры с Олей, Оксаной, Иваном Дмитриевичем о будущих занятиях так увлекли Нину, наполнили жизнь таким множеством новых впечатлений, что в последние дни в ее душе не оставалось места для чего-нибудь другого. Даже мысли о Якове как-то потеряли свою остроту, и бывали минуты, когда она совсем забывала о нем.
Теперь у Нины не так часто вспыхивала беспричинная злость, от которой страдали не только дети, но и она сама. И ей становилось страшно, когда ее снова охватывали сомнения, когда казалось, что эта увлеченность подготовкой к занятиям пройдет: достаточно будет сесть за книги, как она сразу убедится в своем бессилии.
Именно поэтому с таким волнением, словно готовясь к экзамену, ждала Нина Ивана Дмитриевича, который должен был прийти проверить, что она знает, посоветовать, за что браться, с чего начинать. И именно поэтому у нее так дрожали руки, когда она открывала дверь, и таким незнакомо серьезным и важным показался ей Иван Дмитриевич. Она чувствовала себя сегодня школьницей и не посмела бы даже подумать о том, чтобы держаться с ним как равная, как не посмела бы это сделать когда-то со своим школьным учителем, и ответила на его приветствие таким неожиданно тонким голосом, что он с удивлением посмотрел на нее.
— Что это с вами, Нина Федоровна?
— Ах, просто так! — нервно засмеялась она, прикладывая кисти рук к пылающим щекам. — Мне почему-то показалось, что я в школе, а вы — мой учитель…
Иван Дмитриевич принес с собой разбухший портфель, и Нина боязливо поглядывала на него.
— А где же Галочка? — поинтересовался он.
Галочка не заставила себя долго ждать. Услышав голос Ивана Дмитриевича, она сразу же явилась и тоже взглянула на портфель, только иными, чем у матери, мгновенно загоревшимися глазами.
— Ну, здравствуй, Галка! — наклонился к ней Иван Дмитриевич.
— Ну, здравствуй, — солидно отозвалась Галочка и протянула ему измазанную ручонку.
«Когда это она успела!» — ужаснулась Нина.
— А что ты мне принес?
— Вот это мне нравится! — засмеялся Иван Дмитриевич.
— Как тебе не стыдно, Галя? Так нехорошо… И дяде нужно говорить вы, а не ты.
— Оставьте, Нина Федоровна, мы ведь с ней друзья. А сейчас — закрой, Галочка, глазки.
Галочка прикрыла один глаз.
— Э, так не выйдет! Ты оба закрой.
— Они не хотят закрываться, — пожаловалась Галочка.
— Вот беда! А ты их пальчиками прижми и не отпускай, пока я не посчитаю до трех… Ну, раз…
Иван Дмитриевич быстро раскрыл портфель и достал большую нарядную куклу.
— Два, три! Отпусти руки, Галочка!
Галочка, радостно взвизгнув, схватила куклу, прижала ее к себе. Черные глазки стали совсем маленькими и блестели, как лакированные.
— А она живая, да? Ее раздевать можно?
— Ну, зачем вы ее так балуете? — ласково укоряла Нина Ивана Дмитриевича. Она видела эту куклу в витрине и знала, как дорого она стоит. — Галя у нас и так балованная…
— Ничего, Нина Федоровна, ничего. Пусть лучше балованная…
Он не договорил, и лицо его страдальчески передернулось. Нина вспомнила о его погибшей во время войны семье, и в душе ее шевельнулось чувство какой-то вины перед этим седым человеком. И, пожалев Ивана Дмитриевича своим женским сердцем, она уже не боялась его, чувствовала себя уже не школьницей, а почти матерью в этой своей душевной размягченности…
— Счастливая вы, Ниночка, имеете детей, — с глубокой тоской в голосе произнес Иван Дмитриевич.
— Вам очень тяжело?..
— Тяжело? — переспросил он. — Не то слово… Но что ж это мы? Давайте приступим к делу!
И Иван Дмитриевич начал поспешно выкладывать на стол тетради, избегая смотреть на Нину.
— Я принес вам, Нина Федоровна, конспекты по введению в языкознание. — Он развернул толстую тетрадь с четко выделенными полями. — Этот курс вел у нас Алексей Алексеевич Ведерников — большого ума человек. Любил пофилософствовать, а хитрый был, как бес! Но и хитрость эта — от ума… А экзамены как принимал! — вспоминает Иван Дмитриевич, и в уголках его глаз собираются ласковые морщинки. — Раздаст нам билеты, а сам выходит из аудитории: «Вы, деточки, готовьтесь, а я пойду подышу воздухом». «Деточки» и готовятся: тот книгу из-под стола вытаскивает, тот в конспекты заглядывает. А Алексей Алексеевич уж тут как тут. Садится за стол, светит лысиной, как дед-водяной: «Ну, деточки, готовы? Давайте начнем». Идешь к нему петушком этаким, билет подаешь, а он и откладывает его в сторону: «Этот вопрос вы и так хорошо знаете, а вот скажите мне, молодой человек…» И спросит. Такое спросит, что если во всем предмете не разобрался как следует, до конца дней своих просидишь над этим вопросом. А он прищурит этак хитренько глазки и скажет ласково: «Что ж, придется нам с вами еще разок встретиться…» Бывали среди нас такие, что по шесть раз с ним встречались…
— Вам-то хорошо было, — завидует Нина, — вы на стационаре учились.
— Да, на стационаре лучше, — соглашается Иван Дмитриевич. — Но и так, как вы, экстерном, тоже можно высшее образование получить. Вы даже не представляете себе, Нина Федоровна, сколько людей у нас заочно учатся! И еще как учатся!.. Тут только захотеть нужно.
— Я очень хочу! Мне даже кажется иногда, что я только сейчас окончила десятый класс. И у меня совершенно такое же настроение, как тогда, когда я вышла из средней школы и собиралась в медицинский институт. Правда, странно?
Иван Дмитриевич внимательно слушает ее, и снова в уголках его глаз собираются ласковые лучики.
— Когда-то я мечтала быть врачом, — продолжает Нина, — и непременно детским… Когда мне было семь лет, я заболела плевритом и меня положили в больницу. И все врачи в белоснежных халатах казались мне необыкновенными людьми. Я немножко боялась их, так как мне все время казалось, что они вот-вот начнут меня колоть, но вместе с тем они буквально приворожили меня. Я часто выходила в коридор и следила за ними…
Нина говорит сегодня так складно, как никогда, кажется, не говорила. Она это понимает — и по тому, как внимательно слушает ее Иван Дмитриевич, и по тому, как легко и непринужденно льется речь.
— А теперь мне немного страшно. Не из-за того, что будет трудно, — поспешно уточняет она, замечая протестующий жест Ивана Дмитриевича. — А что если, взявшись за книги, я вдруг увижу, что… что у меня ничего не выходит?..
— Почему же, Нина Федоровна? — мягко возражает Иван Дмитриевич. — Ведь вы способный человек, хорошо учились когда-то. Значит, вам будет не труднее, чем другим…
Нина недоверчиво качает головой. Ей кажется, что последние годы, когда она ссорилась с Яковом, отняли у нее все — силы, ум, даже способность учиться. И если она сказала Ивану Дмитриевичу, что не боится трудностей, то сама не очень-то верила в это.
Когда Нина оставалась наедине с собой и думала о своих повседневных домашних заботах, об уборке и стирке, стряпне и мытье посуды, о всякой другой, будничной и неблагодарной работе, когда вспоминала, сколько времени отнимают у нее дочки, она просто не представляла себе, как сможет выкроить несколько часов, необходимых для занятий.
— Мне будет очень трудно. Вам, мужчинам, намного легче…
— Да, нам легче, — соглашается Иван Дмитриевич.
— С чего же мне начинать?
— Вот так-то лучше! — сразу повеселел Иван Дмитриевич. — Я бы советовал вам, Нина Федоровна, не браться одновременно за все предметы. Лучше взять один-два и довести их до конца.
— А какие взять лучше?
— Я бы посоветовал вам еще вот что, — словно не слыша Нининого вопроса, продолжал он. — Сейчас в институте начинают читать курс введения в языкознание. Это такой предмет, в котором трудно разобраться самому… Вам бы стоило походить, послушать.
— На лекции? — удивляется Нина.
— Конечно. Это не так уж много — часов десять в неделю.
