Секретарь райкома отвел руку от лица:
— А ну-ка, Терещенко, дай мне свой блокнот.
Парень в спецовке покраснел и закашлялся. Сидящие у стола председатели колхозов засмеялись.
— Ничего, ничего, не смущайся, давай блокнот! — повторил Назаров.
Получив блокнот, Тихон Филиппович перелистал его и сердито посмотрел на парня:
— Значит, говоришь, сорок два гектара? Так? А почему в блокноте записано двадцать два? Для чего ж ты двадцать гектаров прибавил? Кому ты очки втираешь?
— У нас было два простоя трактора, — забормотал парень, — ну и отстали маленько. Ночью, Тихон Филиппович, мы выкосим эти двадцать гектаров.
— Я знаю, что выкосите, — сурово сказал Назаров, — но дело не в этом. Дело в том, что партия и Советская власть не терпят лжи. Понятно? Возьми, Терещенко, свой блокнот и изволь докладывать так, как есть в действительности. Нам не нужны цифры с потолка. Ясно? Каждый день и каждый час мы должны знать истинное положение вещей, а не успокаивать себя брехней…
Он передал блокнот обескураженному парню, дослушал его сообщение и, заметив Зубова, сказал председателю райисполкома:
— Я сейчас…
Вместе с Василием он вышел во двор, присел на одну из линеек и спросил:
— Ну, что там у вас случилось?
Серые, с тяжелыми от бессонницы веками, глаза секретаря смотрели спокойно-выжидательно, как будто Назарову заранее было известно, что скажет стоящий перед ним юноша в офицерской гимнастерке, и Василий понял, что с этим человеком надо говорить коротко, четко и ясно.
— Я допустил ошибку, — сказал он, твердо выговаривая каждое слово.
— Какую?
— Я пожалел досмотрщика Прохорова и, хотя меня предупреждали, не уволил его. Сейчас Прохоров совершил проступок, и люди считают, что я не уволил его потому, что я… потому, что…
Василий сбился и, покраснев от стыда, отрезал грубовато:
— Потому, что я люблю дочь Прохорова.
— А может, ты и в самом деле поэтому держал на службе неспособного досмотрщика? — сдерживая улыбку, спросил Назаров.
— Нет, Тихон Филиппович, я просто пожалел его, — сказал Василий. — Он двадцать лет проработал в рыболовном надзоре. Мне казалось, что я смогу заставить его работать.
— Так тебе тогда казалось? — Назаров сделал ударение на слове «тогда» и внимательно посмотрел на Василия.
— Да.
— А сейчас?
— Сейчас я понимаю, что совершил ошибку. Мне надо было послушаться Антропова и взять нового досмотрщика, который не был бы заражен лихачевским разгильдяйством…
Василий умолк, думая, что секретарь райкома начнет разговор с ним, но тот тоже молчал, покусывая травинку.
— Ты, кажется, с первого дня приезда совершил еще одну ошибку, — наконец сказал Назаров.
— Да, Тихон Филиппович, я помимо своего желания принял принесенную бригадиром Талалаевым рыбу, — поглаживая крыло линейки, сказал Зубов, — мне не хотелось брать эту злосчастную рыбу, но бригадир настаивал и заявил, что я своим отказом обижу рыбаков.
— А теперь этот же бригадир говорит, что ты принял от него взятку. Так?
— Да.
— Ну вот…
Назаров заглянул Василию в глаза и заговорил тихо:
— Поэтому я тебя и позвал, товарищ Зубов. То, что ты понял свои ошибки, — это хорошо. Ошибки могут быть у каждого из нас. Так? Но честно признать эти ошибки и исправить их — для этого нужно большевистское мужество. Понятно? Мне кажется, у тебя это мужество есть. Ты слышал, как только что выступал председатель одного из хуторских колхозов Терещенко? Это, между прочим, неплохой парень, но у него нет смелости сказать о своих ошибках, и потому он иногда занимается очковтирательством… Его надо одергивать и постоянно держать в руках.
Теребя челку дремлющей возле линейки лошади, Назаров продолжал:
— У тебя, Зубов, тяжелый участок, тяжелый потому, что у вас там привыкли безнаказанно грабить реку и до сих пор считают рыбу ничьей. Надо это вредное убеждение ломать. Понятно? И запомни: один ты ничего не добьешься. Тебе надо опереться на лучших людей. А ты, товарищ Зубов, мало интересуешься людьми. Мне вот рассказывали, что ты изучил свой участок и успел побывать на каждом ерике, чуть ли не каждое озерцо зарегистрировал. Это очень хорошо. А кто у тебя в общественном рыболовном надзоре? Тот же вездесущий Талалаев? Разве можно ему доверять? Где же у тебя глаза были, когда Талалаева выдвигали в надзор? В станице много прекрасных людей, растет комсомольская молодежь, можно было подобрать себе дельных и честных помощников, связаться с народом, объяснить рыбакам новые задачи…
— Я, Тихон Филиппович, часто встречаюсь с рыбаками, — попробовал возразить Зубов, — несколько раз делал доклады по охране и воспроизводству рыбных запасов…
— Этого мало, — жестко перебил Назаров, — тебе надо знать каждого рыбака на своем участке, надо поощрять лучших, надо увлечь людей замечательными методами нового хозяйства, надо заставить людей поверить в то, что ты делаешь…
Глаза Назарова стали мягче, и он добавил, усмехаясь:
— Езжай домой, Зубов. Подбери себе нового досмотрщика, добейся того, чтобы в общественный надзор вошли лучшие рыбаки, учись руководить людьми. А если очень трудно будет, обращайся в райком — мы тебе поможем.
Он поднялся с линейки и закричал идущей по улице стройной девушке в палевом платье:
— Как твоя химия, Рая?
— Четверка! — ответила девушка.
— Ну-ну, ладно…
Улыбаясь, он посмотрел ей вслед и повернулся к Зубову:
— Дочка. Экзамены держит на аттестат зрелости. В этом году в институт поступать будет. Историком хочет стать.
От Василия не ускользнули теплые нотки скрытой отцовской нежности, прозвучавшие в словах секретаря.
Поглядывая на часы, Назаров протянул руку и сказал так же, как только что говорил дочке:
— Ну ладно, езжай. Я буду наведываться к вам.
Разговор с секретарем райкома успокоил Василия, и он, весело усмехаясь, помчался на велосипеде в Голубовскую.
«Шалишь! — мысленно сказал он кому-то. — Мы будем бороться и все-таки установим на реке новый режим…»
С Бардиным Зубову удалось повидаться только вечером, на общем собрании, где Витьке Сазонову вручали подарок министра — золотые часы на замшевом ремешке. Бардин и Зубов сидели в президиуме рядом, и Михаил Борисович успел переговорить с Василием о заявлении Талалаева.
— Вам, Зубов, надо смотреть в оба, — предупредил он. — Такие случаи не исключены и в будущем. У нас до поры до времени еще будут встречаться типы, подобные Талалаеву; значит, нужно свято оберегать от их клеветы честь рыболовного надзора и не давать им ни малейшего повода для всяких интриг и сплетен.
Лицо Зубова покрылось густым румянцем. Он наклонился к Бардину и сказал тихо:
— Больше это не повторится. Меня, Михаил Борисович, никто не собьет с дороги, потому что талалаевых тут единицы, а настоящих, советских людей — тысячи…
Пимен Талалаев, как видно, понял, что его карта бита: в президиум его не выбрали, и он, прячась от насмешливых взглядов рыбаков, уселся в темном углу. Груня, которой отец рассказал о встрече Назарова с Бардиным, волновалась и глаз не сводила с Зубова, стараясь узнать, чем закончился его разговор с начальником Рыбвода. Марфа, зная о заявлении Пимена, тоже тревожилась. Почти всем рыбакам перед собранием стало известно, что бригадир Талалаев разоблачен как склочник и клеветник, и они оживленно переговаривались друг с другом, ища взглядом исчезнувшего Пимена.
Собрание резко осудило недостойное поведение Талалаева и единодушно приветствовало решение о снятии его с руководства бригадой.
Только один Витька Сазонов ничего не знал и знать не хотел. Он чувствовал себя на седьмом небе. Весь вечер вокруг него ходили взрослые и дети. Они заглядывали Витьке в глаза, улыбались, говорили ему разные ласковые слова. Даже суровый профессор Щетинин и тот, проходя мимо, взъерошил Витькины волосы и проворчал:
— Все-таки постригся?
— Я с мамкой в районе был, — объяснил Витька, — там и зашел в парикмахерскую.
— Молодец, — кивнул Щетинин, — иначе тебя в президиум не выбрали бы.
Когда Витька оказался в президиуме, сидевшая в зале Марфа забыла обо всем: взволнованная, возбужденная, она нервно теребила косынку и глаз не сводила с сына. А он чинно восседал рядом с профессором Щетининым и старательно копировал позы старика: то поглаживал ладонью колено, то, заложив руку в разрез белой сорочки, застывал в раздумье и спокойно смотрел в освещенный зал.
Витька плохо слушал то, что говорил стоявший у кафедры Бардин. Он понял только то, что сам министр наградил его, Виктора Петровича Сазонова (так было сказано в приказе), золотыми часами за усовершенствование контрольной ловушки; понять остальное у Витьки уже не хватало терпения, ему хотелось, чтобы начальник Рыбвода скорее открыл обтянутую желтой кожей коробочку и всем показал часы.
