— Вот что, Моргунов. Я все-таки оперуполномоченный и знаю что говорю, — сказал, посмеиваясь круглым лицом, капитан. — Вот тебе бумага, вот ручка, — положил он перед Моргуновым то и другое, — Придвигайся плотней к столу и пиши, что рассказывал. Так пиши…
Капитан короткими шажками прошел к окну (окно в его кабинете было зарешечено) и вдруг, обернувшись, спросил:
— У тебя какое образование?
— Десять классов и курсы механизаторов, — подавленно ответил Моргунов, не глядя на капитана.
— Грамотны-ы-ый, — протянул капитан с какой-то непонятной завистью. — Ну, пиши… Пиши так. Оперуполномоченному, капитану Серошапке Мэ Фэ от заключенного Моргунова… Проставь свои инициалы… А какие твои инициалы? Может, и позабыл, как тебя звать? — пошутил капитан.
— Меня? — Моргунов приподнял от бумаги стриженую голову и в карих глазах его наконец-то появилось какое-то подобие жизни. — Почему забыл? Меня Евгением зовут, а батю Семеном звали.
— Ну вот, значит, помнишь, — одобрительно заметил капитан и полюбопытствовал: — И батю, значит, своего помнишь?
— Нет, батю не помню, — глухо ответил Моргунов, и глаза его снова потухли. — Батя на войне погиб.
— Ну, война многих забрала. Война, брат, не теща, чтоб к ней на блины ходить, — посочувствовал капитан. — Ну ладно… Инициалы свои проставил?
— Проставил…
— Так… — задумался капитан. Он стоял у окна, спиной к решетке, лицом к фасонистому, столу, и покачивался вперед-назад корпусом — все думал. Потом спросил: — В каком году это было?.
— В каком батя погиб? — полуобернулся к нему Моргунов.
— Да нет, в каком ты золото закопал?
— А-а… — Моргунов снова нагнул голову и вперил глаза в лежавший перед ним лист бумаги. — В пятьдесят восьмом.
— Вот так и пиши, — строго сказал капитан, — В одна тыща девятьсот пятьдесят восьмом году я, Моргунов Е Сэ, будучи…
Вдруг по лицу капитана пробежала тень. Он прервал себя на полуслове и спросил:
— А какого ты года рождения?
— Я? — испуганно дернул головой Моргунов. — В сорок третьем родился…
— Так это сколько ж тебе тогда было? — подозрительно сощурил круглые глаза капитан. — Тебе пятнадцать было и ты металл своровал?
— Пятнадцать… Так получилось, — глухо сказал Моргунов. Неживые глаза его вновь подернулись слезами, он виновато заговорил: — Я тогда в школу еще ходил, а меня одни на промывку в тайгу позвали. Каникулы тогда были. Они меня и подговорили золото украсть, а сами… Ну, а сами удрали… Кто-то их спугнул, и они удрали… А я и после них понемногу воровал и в ту железную банку ссыпал, пока под крышку не набралось…
— Свинья ты, Моргунов, — с досадой сказал капитан и заходил короткими шажками вдоль стены, в которую было врезано зарешеченное окно. — Тебя государство в школе обучало, получку учителям платило, а ты как ему отблагодарил? Ты ему бессовестным образом отблагодарил, воровством золотого запаса из сокровищей страны. У тебя какой срок?
— Три года, — как-то со всхлипом ответил Моргунов.
— По воровству идешь?
— Нет, эти три года за драку.
По правде говоря, оперуполномоченному следовало самому знать, за что и по какой статье осужден его подопечный. Но таких Моргуновых в колонии дай бог сколько, всех судебных биографий не упомнишь! И он сказал с прежней сердитостью:
— Сперва золото воровал, потом драка. Так-то ты государству за науку благодарил? Отец за правое дело голову сложил, а ты по тюрьмам да по колониям… Ладно, пиши дальше; На чем остановились?
— Я, Моргунов Е Сэ, будучи… — покорно напомнил Моргунов.
— Будучи в пятнадцатилетнем возрасте, занимался промывкой золота, — начал диктовать капитан. И снова спросил: — Как то место называется, где промывали?
— Тогда там участок Медвежий был, от прииска Вольный, — сказал Моргунов. Он жалобно поежился, втянул голову в плечи и виновато забормотал: — Теперь он закрыт, Вольный. А я с тех пор там не бывал, боялся потыкаться… Зачем мне? Я от греха подальше…
— Боялся! Воровать не боялся, а тут забоялся, — снова осерчал капитан — Ну, а местность ту помнишь, сможешь показать, где закопал?
— Смогу, — вздохнул Моргунов — Там ключик есть, узенький такой ключик… Тайга там и отвалы мытой породы…
— Вот и пиши это. Сам пиши, ты грамотны-ы-ый. Укажи, что место помнишь, показать можешь. Коротко и ясно пиши…
Когда все было написано, скреплено подписью Моргунова и помечено числом (20 июля 1970 года), капитан Серошапка, взяв бумагу и прочитав ее, сказал:
— Можешь идти, я тебя после вызову. Как понадобишься, так и вызову.
Моргунов послушно встал со стула — не высокий и не низкий, довольно щуплый с виду. Выражение страха так и не сошло с его резко суженного к подбородку лица. В глазах — все та же мука и никакой живинки. Он стоял, не уходил — похоже, что-то хотел сказать.
— Что еще, Моргунов? — спросил его капитан.
— Гражданин капитан, поведите сами мое дело, — нерешительно попросил он. — А то новый возьмется… Разве поймет?.. К новому я сам бы не пошел, а вас уважаю…
Уже с неделю, как в колонии было известно, что капитан уходит в отставку, сдает дела вновь присланному лейтенанту и собирается покинуть Колыму.
— А это будет видно. Будет видно, Моргунов, — ответил ему капитан. — Ступай пока.
Из зарешеченного окна капитан видел, как по двору зоны, понурив голову, плелся Моргунов, направляясь к находившейся здесь же, в зоне, столярке — длинной дощатой коробке под плоской крышей, возле которой сугробились кучи опилок, древесные обрезки, лежали заштабелеванные доски. Но вот из кухонного барака, над которым попыхивала дымом белая каменная труба, вынырнул заключенный Крошкин — верзила по прозвищу Щука, отбывавший срок за угон «Волги», оставленной без присмотра на трассе грибниками. Щука окликнул Моргунова, заговорил о чем-то, подойдя к нему. Моргунов слушал Щуку, понурившись. Потом безнадежно махнул рукой, побрел от него к столярке.
Капитану отчего-то стало жаль Моргунова. И он подумал, что Моргунов, должно быть, соврал ему, сказав, что сидит за драку. С его ли жидким телосложением да с его ли трусливостью зачинать драку? То, что Моргунов труслив, видно с первого взгляда. Это капитан понял сразу. А еще он сразу понял, что дело Моргунова он не отдаст присланному на смену ему лейтенанту. Не каждый день к тебе являются с такой повинной, не каждый день приходят, чтоб покаяться вот в таком никому не известном преступлении! Двадцать килограммов золота — это двадцать килограммов! И хотя контейнер с вещами уже ушел на «материк», хотя жена сидит на чемоданах, он уедет не раньше, чем подымет из тайника это золото. Он до конца исполнит свой долг и, возможно, тем самым заслужит свою последнюю служебную благодарность, потому что двадцать килограммов золота — это двадцать килограммов!..
Так мысленно говорил себе капитан Серошапка, вымеривая мелкими шагами небольшое свободное пространство от зеркально блестевшего стола к зарешеченному окну и от зарешеченного окна к зеркально блестевшему столу. Потом он сходил в спецчасть, взял папку с личным делом Моргунова.
В папке, как водится, были фотографии Моргунова (фас и профиль), копия судебного решения и несколько характеристик. Из копии судебного решения явствовало, что Моргунов избил без всякого на то повода четырех человек и одному из них нанес тяжкое физическое повреждение, за что и осужден. А характеристики, подписанные воспитателями, лейтенантом Малкиным и капитаном Душкиным, утверждали, что Моргунов ведет себя в колонии примерно: работает столяром, норму перевыполняет, в обращении скромен и учтив, читает библиотечные книжки, а нецензурной бранью и картами не увлекается.
Прочтя все это и подивившись силе хлипкого Моргунова, избившего в одиночку четырех человек, капитан спрятал папку в сейф и позвонил прокурору.
Спустя час «газик» ввез его в райцентр и подрулил к прокуратуре. С полчаса он оставался наедине с прокурором, и они обо всем договорились. Потом капитан поехал в горное управление, — ведавшее всеми золотыми, приисками района. С полчаса он говорил с начальником управления, и они тоже обо всем договорились.
2
В тайге творилось что-то невообразимое. Тайга, как пьяная баба, качалась в солнечном мареве, источая дурман смолистых, грибных и ягодных запахов. Терпкими хмельными настоями дышали травы, иссохшиеся до угольной черноты пни, заросли жимолости и красной смородины. И вся тайга, необозримая и дикая, плыла, плыла по сопкам куда-то вверх — к лиловому небу, к желтому солнцу, плыла, полыхая зеленым пожаром деревьев, звеня комариным писком, бормотаньем ручьев, криком птиц, сытым медвежьим ревом и еще бог знает каким непередаваемым звучанием полнивших ее шорохов, тресков, шевелений…
