— Сколько же ему дали? — участливо спросил Киреев.
— Не ему дали, а мне, — усмехнулся зоотехник — В общем-то по-божески — два года.
— Ты что ж, сам признался? — не поверил Хомяков.
— Конечно, сам, — снова усмехнулся зоотехник. — И шофер мой подтвердил. Поднимается на суде и кивает на меня: «Этот гражданин, товарищи судьи, по дороге туши продавал, после приказал мне залить водой машину, а сам пошел кладовщика спаивать».
— Ну, подлюка! Что ж ты не объяснил?
— Почему, я объяснил: продавать не продавал, а спирт кладовщику принес и надул его.
— И два года в лагере отбухал?
— Что ж, отбухал. Не лги, не крутись, не обманывай, — засмеялся зоотехник. И, досмеиваясь, вдруг спросил — Собственно, к чему я это рассказывал?.. А, какие прежде чудеса случались!
Ваня удивился, услышав, что зоотехник смеется. Лагерь ему представлялся страшным местом. Какой же тут смех? Он приоткрыл глаза. Зоотехник наматывал на ногу портянку, и лицо его все еще продолжало улыбаться. Ване он показался совсем не старым, гораздо моложе, чем отец и Хомяков. Все портили седые волосы надо лбом. Седины, как понимал Ваня, у молодых не бывает.
Ночь быстро уходила на убыль. Темнота редела, воздух наливался вязкой пепельной мягкостью. Костер еле дышал, и Ване становилось зябко. Надо было подбросить лесин, но Ваня не хотел вставать, а сами они не догадывались. Наконец Хомяков все-таки додумался: кинул в огонь охапку сухих веток. Хвоя затрещала, вскинулась густым пламенем. Ваня почувствовал, — как в спину хлестнула жаркая, согревающая волна. Он закрыл глаза, ему вдруг очень захотелось спать. И уснул бы, если бы рядом снова не заговорили громко.
— А вы, случаем, зоотехника Букова не знаете? — спросил Ванин отец.
— А что?
— Да нет, я так, — ответил отец. — Раз, думаю, вы зоотехник и он зоотехник, то, может, друг друга знаете. Я про него в нашей газетке читал, как он стадо из горящей тайги вывел. Писали, две тысячи с лишком оленей было.
— Мало ли что пишут, — сказал Хомяков. — Я лично на свою районку не подписываюсь.
— В общем-то я Букова немного знаю, — отчего-то весело сказал зоотехник. — В газете, в самом деле, преувеличили. Не такой уж пожар был, чтоб Букова героем делать. Да и пастухи в стаде были, а вышло, будто он один геройствовал. Пастухи-то лучше его тайгу знают.
Ваня первым услышал шум мотора. Забыв, что притворялся спящим, он подхватился с полушубка.
— «Зисок» бежит! — сообщил он.
— Да, машина, — прислушался Киреев.
Начали собирать посуду, затаптывать сапогами и забрасывать землей костер.
Когда спустились в ложбину, машина уже стояла возле понуры. Фомич с бульдозеристом, ходившим на стан, вытаскивали из кузова сварочный аппарат.
— Фомич, вот человека с собой захватишь, — сказал шоферу Киреев, указав на зоотехника.
— Это мы можем, не такое делали! — шумно ответил лысенький Фомич, спрыгивая из кузова на гальку — Садись, браток, в кабинку!
Но зоотехник почему-то не торопился к кабине. Он стоял на месте, держа в одной руке рюкзак, в другой — ружье, и пристально смотрел на Фомича. Глаза у него сжались в узкие щелки.
— Постой, постой, — вдруг сказал Фомич, растягивая улыбкой губастый рот. — Буков, что ли?.. Да ты откуда взялся?
— С того света, с того света, гражданин Митрохин, — жестко усмехнулся зоотехник, называя шофера по фамилии. — Думал, не встретимся?
— Почему не встретимся? Гора с горой, человек с человеком… Не с таким встречались!.. — шумно говорил Фомич. — Ну, поехали, поехали!.. Дорогой погуторим…
— Нет уж, я пешочком, — ответил зоотехник, закидывая на плечо рюкзак.
Он сделал какой-то общий кивок, сказал «пока», повернулся и зашагал через ручей в сторону покинутого костра.
Киреев с Хомяковым переглянулись. Бульдозерист, ходивший на стан за сварочным аппаратом, удивленно спросил Фомича:
— Что за прохожий? Знакомый, что ли?
— Какой там знакомый! — шумно выдохнул Фомич, доставая из кармана платок и утирая им взмокревшую лысину, — Встречались как-то за царя гороха… Меня из-за него по судам затаскали… Тьфу, мать честная, привидение!.. Ну, прощайте, поехал Фомич, мне смены развозить.
Киреев смотрел, как Фомич забирается в кабину, и вдруг сказал Ване.
— Сынок, езжай, на стан, поспишь там.
Ваня насупился, мотнул головой и попятился от машины.
— Ты что? — рассердился Киреев. — Тебе сказано — езжай!
— Не поеду с ним!.. Лучше совсем уеду. Ясно?!. Не хочу с ним!..
Ветер давно утих, и тишину в распадке разрывал звенящий, надрывный голос Вани. Продолжая выкрикивать все те же слова, он побежал вверх на сопку, лохматившуюся зеленым пламенем стланика и лиственниц.
— Сынок, ты что, ты что?.. — растерялся Киреев и торопливо пошел догонять Ваню.
— Ванюха, постой! — крикнул Хомяков. — Постой, ты же у меня парень во всех смыслах!
Фомич, глядевший на все это из кабины, сплюнул в открытое окно и сказал:
— Тю, психованный. Ну и детки пошли: чуть что против скажи — и в истерику кидаются. Иссинить бы веревкой, знал бы истерику…
1
Пожилой оперуполномоченный исправительно-трудовой колонии, капитан по званию, Серошапка слушал заключенного Моргунова, упершись грудью (он был крайне низок ростом) в ребро высокого письменного стола, за которым сидел. На широком, румяном лице капитана, обращенном со служебной непроницаемостью к Моргунову, постепенно загорался интерес. Не смея выразить свой интерес словами, оперуполномоченный проявлял его все большим перекосом лица. До тех пор, пока вся левая половина лица, вместе с толстым носом, серым круглым глазом и исседевшей до желтизны бровью, не вздернулась вверх, а правая половина не съехала вниз.
Моргунов, правда, этого не видел, так как, рассказывая, глядел не на капитана, а на свой руки с иссиня-черными, запекшимися кровью ногтями, лежавшие на его коленях, туго обтянутых хлопчатобумажными штанами, когда-то серыми, а нынче побелевшими и сузившимися от долгой носки и многих стирок. Оттого казалось, что Моргунов говорит с закрытыми глазами. Точно сидя спит и говорит. Причем веки в его этом кажущемся спящем состоянии все время подрагивали, стриженная под машинку голова дергалась, а лоб страдальчески морщился.
Но вот он умолк. Несмело глянул на капитана изболелыми глазами и придушенным голосом сказал:
— Вот… Как на духу выложился. Столько лет мучился — отмучился… Пускай уж шлепнут меня, зато камень с души долей. Эх, гражданин начальник!.. Ведь вышку дадут, верно? Ведь одна мне теперь дорожка: деревянный бушлатик на плечи — и в землю, верно?..
От напряжения, душевной муки и предчувствия страшного, жуткого конца у Моргунова взмокрел лоб и завлажнелись глаза Кривая струйка пота выкатилась от виска на щеку и слилась с другой струйкой — вырвавшейся из глаз слезы.
— Да ты что Моргунов? Какой тебе еще деревянный бушлатик? — принялся успокаивать его Серошапка. Лицо его избавилось от перекоса и приняло лунообразную форму. — У тебя явка с повинной, ты по тридцать восьмой статье пойдешь, пункт девятый.
— По тридцать восьмой? — переспросил Моргунов и с такой мукой усмехнулся, будто наверняка знал, что именно тридцать восьмая статья несет ему неминуемо жуткий конец.
— По тридцать восьмой, пункт девятый, — твердо повторил капитан. — А пункт девятый гласит. «При назначении наказания обстоятельствами, смягчающими ответственность, признаются чистосердечное раскаяние или явка с повинной, а так же активное способствование раскрытию преступления», — наизусть процитировал он из уголовного кодекса. И чтобы окончательно успокоить Моргунова, потерявшего от страха всякое соображение, пояснил ему цитату своими словами: — Раз у тебя явка с повинной, значит, высшую меру ни в коем случае нельзя применить. Понял, Моргунов?
Но у Моргунова будто что-то заклинилось в мозгах.
— Так это ж золото… Двадцать кило чистого металла, а за него вышка, — твердил он свое и кривился при этом жалкой улыбкой обреченного.
Капитана рассмешил напавший на Моргунова столбняк непонятливости. Он поднялся, низенький, квадратный человек с седым ежиком, направился к Моргунову в обход высокого массивного стола — очень красивого стола, фигуристого, крашенного в два цвета, ореховый и черный, и до зеркальности отполированного. Подобные столы изготовляла исправительная колония, полностью специализировавшаяся на поделке канцелярской мебели, и эта мебель пользовалась большим спросом со стороны всех без исключения учреждений области.
— Вот что, Моргунов. Я все-таки оперуполномоченный и знаю что говорю, — сказал, посмеиваясь круглым лицом, капитан. — Вот тебе бумага, вот ручка, — положил он перед Моргуновым то и другое, — Придвигайся плотней к столу и пиши, что рассказывал. Так пиши…
