Кончивъ разсказъ о жизни Евгеніи Александровны, господинъ Анукинъ перешелъ къ разсказу о томъ, въ какомъ положеніи находится дѣло, по которому онъ взялъ на себя хлопоты.
— Теперь, заговорилъ онъ дѣловымъ тономъ, — дѣло все въ томъ, чтобы устроить разводъ. Нужно будетъ уговорить Владиміра Аркадьевича не отрицать законности дѣтей Евгеніи Александровны и принять грѣхъ на себя, чтобы она могла развестись съ нимъ и выйдти замужъ. Конечно, надо изо всѣхъ силъ постараться, чтобы она побольше заплатила супругу отступного.
— Да вы на чьей-же сторонѣ стоите? спросилъ Рябушкинъ.
— Я?.. я за обѣ стою, отвѣтилъ Анукинъ. — Тутъ вѣдь ссоры и тяжбы никакой нѣтъ, тутъ просто идетъ полюбовная сдѣлка. Во-первыхъ, безъ денегъ я не выиграю дѣла Владиміра Аркадьевича; значитъ, нужно добыть денегъ; во-вторыхъ, смотря по количеству заплаченныхъ Евгеніею Александровною денегъ, я получу болѣе или менѣе приличное вознагражденіе за всѣ эти хлопоты и переговоры, значитъ, нужно взять денегъ побольше. Во всякомъ случаѣ, я удовлетворю желанія обѣихъ сторонъ, а если Евгеніи Александровнѣ или, вѣрнѣе сказать, ея покровителю придется нѣсколько больше выдать презрѣннаго метала, такъ это, право, для него ничего не значитъ, потому что не мнѣ онъ выдастъ эту сумму, такъ гдѣ-нибудь у модистки ихъ оставитъ, въ какомъ-нибудь ресторанѣ на пикникъ броситъ. Вѣдь была-бы падаль, а вороны все равно слетятся.
— Ну, и циникъ-же вы, какъ я посмотрю! проворчалъ Петръ Ивановичъ.
— Будешь, батенька, циникомъ, какъ жрать хочешь да знаешь, что только то и останется у тебя, что силой сорвешь съ людей, отвѣтилъ господинъ Анукинъ и сильно оживился. — Вы вглядитесь-ка въ современную жизнь поближе, — что увидите? Вся она, не у насъ однихъ, а во всей Европѣ, построена на правилѣ — кто палку взялъ, тотъ и капралъ. Разсмотрите всѣ професіи и вездѣ вы увидите одно и тоже: кто беретъ силой, нахрапомъ, кто кричать о себѣ умѣетъ, кто не упускаетъ того, что плыветъ въ руки, тотъ только и можетъ жить и процвѣтать. Скромное труженничество, добросовѣстная работа, все это не кормитъ и развѣ-развѣ даетъ возможность едва сводить концы съ концами да перебиваться съ гроша на грошъ. Честный человѣкъ, батенька, это лежачій камень, подъ который и вода не течетъ. Да, впрочемъ, теперь этихъ честныхъ-то людей и днемъ съ огнемъ не сыщешь. Теперь всѣ хвостомъ виляютъ и всѣ продаются, разница только въ томъ, что одинъ въ родѣ васъ, чтобы имѣть кусокъ хлѣба, о величіи державинскихъ одъ толкуетъ, умалчивая о лермонтовскихъ и некрасовскихъ идеяхъ, а другой, у котораго апетитъ получше да вкусы поразборчивѣе, концесіи себѣ разныя выхлопатываетъ да на директорское мѣсто въ банкѣ гдѣ-нибудь пробирается, ничего не смысля въ банковскомъ дѣлѣ. Иначе, батенька, и жить теперь нельзя: съ одной стороны дороговизна васъ донимаетъ, а съ другой — видите вы безпечальное житье сотень и тысячъ своихъ собратьевъ, ну, и завидно, и досадно глядѣть на нихъ и хочется самому развернуться, разгуляться, покататься, какъ сыру въ маслѣ. Доходы-то ни у кого не увеличиваются почти, ни съ земли, ни изъ заработковъ, ни изъ жалованья, а расходы ростутъ не по днямъ, а по часамъ. Съ тѣхъ поръ вотъ какъ мы цивилизовались и желѣзныя дороги завели, и банки учредили, и на биржѣ играть стали въ Петербургѣ, напримѣръ, только одинъ предметъ потребленія и подешевѣлъ — арбузы стали дешевле. Ей Богу! Я на что хотите пари держу, что другого подешевѣвшаго предмета не найдете. Плата за квартиры поднялась вдвое да втрое, хлѣбъ да говядина тоже поднялись на столько-же въ цѣнѣ, къ одеждѣ приступу нѣтъ, обученье какой-нибудь дѣвченки или какого-нибудь мальчишки и то стоитъ теперь вдвое да втрое дороже прежняго. Ну-съ, а потребности? Теперь мы вѣдь по европейски жить начинаемъ: хочется и въ театръ, и въ собраніе, и въ кафе завернуть и газету почитать и какой-нибудь юбилейный обѣдъ устроить въ честь своего начальника или общественнаго дѣятеля. Вы скажете: а ты въ собраніе не ходи, театровъ не посѣщай, газетъ не выписывай, на обѣды не подписывайся и квартиру ищи безъ проведенной воды и безъ прочихъ удобствъ… Такъ-съ, такъ-съ!.. Зналъ я этакого одного чудака: честный былъ малый, получалъ гдѣ-то въ департаментѣ пятьдесятъ рублей жалованья и рѣшился жить на него, взятокъ, молъ, брать не буду, долговъ дѣлать не стану, не видя возможности отдать. Рѣшился онъ это не жениться, чтобы не плодить нищихъ; нанялъ комнатку отъ жильцовъ «безъ прочихъ удобствъ» за десять рублей въ мѣсяцъ съ прислугой и съ мебелью, сталъ ѣсть въ кухмистерскихъ за тридцать копѣекъ обѣдъ, только два раза въ день чай съ хлѣбомъ пилъ, самый дешевый табакъ курилъ, ни вина, ни пива, ни картъ, ничего этого даже и взаводѣ не было у него; кажется, можно-бы концы съ концами сводить, такъ нѣтъ-съ: платья-то двѣ пары, сидя вѣчно надъ писаньемъ, протрешь за годъ, зимнее и лѣтнее пальто нужны, безъ сапогъ, безъ калошъ, безъ шапки да безъ бѣлья не станешь ходить да бѣлье-то еще и отдать въ стирку нужно. Глядишь, нѣсколько мѣсячныхъ жалованій и уйдетъ на все это и въ итогѣ, если не дефицитъ, то необходимость и отъ папиросъ отказаться. Жилъ онъ такъ, жилъ два-три года, потупляя глаза передъ хорошенькими женщинами да стараясь не слышать, какъ пахнутъ настоящія гаванскія сигары, да въ одинъ прекрасный день и оставилъ слѣдующую записку: «Кончаю съ жизнью, потому что, серьезно обсудивъ свое положеніе, самъ я не понимаю, изъ-за чего я бился и сносилъ ее до сихъ поръ».
— Ну, тоже примѣръ взяли! сердито возразилъ Петръ Ивановичъ. — Это человѣкъ, пришедшій къ сознанію, что онъ и общественной пользы не приноситъ и…
— А вы-то сознаете, что приносите ее, разбирая Державина да Ломоносова? перебилъ его господинъ Анукинъ. — Нѣтъ, батенька, вы, или хитрите съ собою, стараясь не задавать себѣ вопроса, велика-ли приносимая вами общественная польза, или тянете эту канитель, называемую честной трудовой жизнью бѣдняка, потому что у васъ — ну, положимъ, семья любимая на рукахъ, которую вамъ и жаль, и стыдно бросить, разомъ покончивъ со своимъ существованіемъ, при которой и дешевыя папиросы не всегда смѣешь курить и мимо хорошенькихъ женщинъ нужно проходить съ потупленными глазами, чтобы не соблазниться. Нѣтъ-съ, бѣдняки-то, влачащіе такую жизнь или спиваются съ горя съ кругу, или кончаетъ самоубійствомъ, или идутъ во всяческія сдѣлки, чтобы, наконецъ, выбиться на дорогу, жить, какъ другіе живутъ, не разсчитывая весь вѣкъ, что и этого нельзя, и то запрещено, и третье недоступно. А вы вотъ погодите: влюбитесь вы, женитесь какъ-нибудь скоропостижно, заведутся дѣти — посмотримъ, что вы тогда запоете, какъ нужно будетъ и кормить, и одѣвать, и лѣчить и жену, и дѣтей: чорту душу, батенька, продадите, только-бы выбиться изъ нищеты!
Господинъ Анукинъ безнадежно махнулъ рукой.
— И что это монтіоновскія преміи, что-ли, у насъ или гдѣ-нибудь въ Европѣ даютъ за дѣвственную честность? проговорилъ онъ съ желчной ироніей. — Да вполнѣ честнымъ-то человѣкомъ только помыкаютъ: и не ко двору-то онъ на житейскомъ базарѣ, и неумытымъ-то онъ да оборваннымъ является на житейскій пиръ. Съ нимъ или неудобно, потому что съ нимъ каши не сваришь, или противно, потому что и грязь, и рубище, и блѣдное лицо, все это напоминаетъ какое-то memeuto mori, когда другимъ жить хочется. Вы всмотритесь въ жизнь: есть-ли у честнаго бѣдняка друзья, кромѣ такихъ-же голодающихъ, какъ онъ? можетъ-ли онъ въ случаѣ несчастья разсчитывать на что-нибудь, кромѣ кровати въ больницѣ или мѣста въ богадѣльнѣ? относится-ли кто-нибудь, болѣе высокопоставленный или болѣе счастливый чѣмъ онъ, съ уваженіемъ къ нему? не затрутъ-ли его вездѣ, не оттолкнутъ-ли его вездѣ, куда онъ сунется въ своемъ потертомъ платьѣ? не увидитъ-ли онъ, что всюду распахиваются двери, сгибаются спины не передъ бѣдною честностью, а передъ богатою ловкостью? Да что тутъ говорить: нѣтъ у васъ приличной одежды, такъ васъ, хоть вы идеаломъ честности будьте, и на публичное гулянье не пустятъ, и на какомъ-нибудь торжественномъ обѣдѣ въ честь какого-нибудь проповѣдника правды мѣста не дадутъ, и изъ партера театра попросятъ удалиться. Вы, можетъ быть, и честны да видъ-то у васъ карманника, подозрителенъ онъ что-то… Вы опять заговорите о сознаніи приносимой вами общественной пользы? Батенька, не честные люди, а ловкіе люди общественными дѣлами-то ворочаютъ, а честные люди это солдаты, призванные только къ одному: молчаливо и покорно исполнять чужія приказанія и умирать на полѣ общественныхъ битвъ. Честные бѣдняки — а кто безусловно честенъ, тотъ всегда будетъ бѣденъ — вездѣ и всегда во всякомъ дѣлѣ играли и играютъ одну роль — роль «рукъ» и больше ничего: правящіе умы, создающія головы, распоряжающіяся воли вербуются не изъ ихъ пришибенной среды.
Рябушкинъ пожалъ плечами. Его бѣсила циничная философія господина Анукина.
— Да, не даромъ вашу братью софистами прозвали, замѣтилъ онъ.
— Можетъ быть, можетъ быть, проговорилъ господинъ Анукинъ. — Но я людей дѣлю въ вопросѣ о честныхъ людяхъ на три класса: на простаковъ — эти бываютъ нерѣдко безусловно честными; на фарисействующихъ трусовъ — эти идутъ на компромисы съ жизнью, стараясь обмануть и себя, и другихъ увѣреніями, что въ компромисы они не вступаютъ, что собой они не торгуютъ, что честность свою они берегутъ, какъ святыню; наконецъ, на откровенныхъ дѣльцовъ — эти прямо говорятъ, что ихъ честность давно лишилась своей дѣвственности, но что они никогда еще не переступали той границы, за которой начинается уголовщина и кончается право человѣка не считаться открыто «мошенникомъ». Будущее принадлежитъ только людямъ послѣдней категоріи… Однако, заболтались-же мы, вдругъ проговорилъ господинъ Анукинъ, допивая послѣдній стаканъ и потягиваясь. — Пора на боковую.
