Вот и приехал племянник. Он спит сейчас в комнате мужа. И оттого, что он там, что комната эта не пуста, — и весь дом стал не пустым, тишина в нём стала не такой безнадёжной, окончательной, неудалимой. Дом её ожил. Все тихо, а он ожил. Оказывается, тишина не тогда гнетёт, когда совсем ничего вокруг не слышно, а когда знаешь, что везде вокруг пусто. Приехал племянник, оч здесь, он в её доме, снятся ему сейчас молодые, упругие сны. Не спалось Анне Николаевне, она все думала, как сделать, что должно сделать, чтобы Костя остался с ней. Он был ей необходим, он отгонял от неё одиночество. И сколько всего завиделось впереди! Бог мой, сколько всего! Даже почудилось, что зазвучали в доме молодые голоса. Голоса Кости и Ксаны…
А они и звучали, они сейчас и звучали. Не для нашего бедного уха, а для такого, которому дано слышать сны. Косте снилась Ксана. Он разговаривал с ней. Они шли рядом и разговаривали. Он о себе рассказывал, она — о себе. Чего‑то никак не мог понять Костя в её рассказе. И это мучило его. Слова её звучали явственно, а смысл их был туманен. Он все спрашивал её, как маленький: почему, почему, почему? Она была терпелива и объясняла, но он всё равно не мог чего‑то понять, главного чего‑то. И это томило его. Он решил, что им надо вырваться из темноты, что тогда он поймёт. Он попросил Ксану, чтобы она повела его в горы, за которыми совсем близко лежало солнце. Ксана согласилась и повела его по узенькой горной тропе. Она шла уверенно, знала дорогу. Все вверх, вверх. Конца не было этой тропе. Костя спросил:
«Куда мы?»
Ксана, смеясь, ответила:
«На семнадцатое небо».
Костя спросил:
«А что будет там?»
Голос Ксаны поманил:
«Узнаешь…»
Но не было конца этой тропе. Вдруг солнце оказалось совсем рядом, они незаметно подобрались к нему, всего несколько шагов оставалось до солнца. Жаль, нельзя было пройти их, слепило глаза. Костя проснулся.
За окном, разом выкатившись из‑за горного хребта, ослепительно пылало солнце.
8
Костя проснулся, вскочил, привычно раскинув для зарядки руки. Но сон не отпускал его, Костя этот сон ещё додумывал. Что же такое не смогла объяснить ему Ксана? Но как теперь узнаешь? Разве что снова взять да заснуть?
Костя с силой разводил и сводил руки и чувствовал себя сильным. Он побоксировал с воздухом, и кому‑то невидимому очень досталось от его кулаков.
Вещи в комнате присмирели, глядя, как боксирует Костя, как высоко подпрыгивает, какой он ловкий. Волк хоть скалился, но покорно терпел его прыжки. Да и скалился он не так страшно, как вечером. Вроде бы даже не скалился, а улыбался. Не очень приветливо, конечно, как и подобает волку. А ружья не хмурились, не насупливали свои брови–курки, они жмурились, солнце слепило их и они самодовольно жмурились и сверкали, зная, что хороши. А книг за стёклами шкафов просто не стало видно, стекла загородили их от солнца, решив, что ослепнут сами, но книги спасут.
Мир воцарился в дядиной комнате. Костя так осмелел, что налил боржом и залпом осушил стакан.
— А что, не так уж плохо! — громко сказал он.
И тотчас откликнулся из‑за двери голос Лизы:
— Проснулся, Костенька? Чай в столовой станешь пить или в сад отнести?
— В сад, — сказал Костя и вспомнил про сад. Вспомнил и обрадовался.
Костя становился самим собой, каким был дома. А все‑таки далеко же он заехал. Не заехал — залетел. И просто не верится, что он здесь всего день и две ночи. Второй день только ещё начинался, второй только день. А кажется… Кажется, что он здесь прожил, ну, месяц хотя бы. И даже не месяц, а дольше, да и не в сроке дело. У него начиналась здесь новая жизнь — вот в чём суть. Совсем новая жизнь. Правда, он властен был взять да и оборвать все, взять и прямо сегодня вернуться домой. Властен, но уже и не властен, хотя и не знал, не догадывался, что попал в плен. Напротив, к нему воротилась уверенность, он этим утром снова обрёл себя, весело у него было на душе, озорно даже, и прекрасна, удивительна и прекрасна была жизнь, как этот сад, добро обнятый солнцем.
В нём было тихо и загадочно. Он показался Косте опустевшей сценой в опустевшем театре. Ещё недавно звучали тут голоса, вот за этим столом пили чай, и девушка по имени Ксана–Саша–Александра учила его, как обращаться с пиалой, и её смеющиеся губы были перламутровыми от сотового мёда. Сыграна была пьеса, ушли актёры и зрители, всю ночь пустовала сцена. А вот сейчас на неё снова вышел один из артистов, который в списке действующих лиц обозначен именем Костя, а в пояснении, что он — студент МГУ и ему двадцать лет. И все, и начинай действовать, товарищ студент.
Что ж, он и начал действовать. Сад не комната, — вот где можно по–настоящему размяться, пошвырять себя и встряхнуть. Костя разбежался и перескочил через садовую скамейку. Потом подпрыгнул, ухватился за сук, стал подтягиваться, подумал, что не худо бы в этом саду поставить турник. А подумав это, он вдруг замер, тревожно соображая, что турник — ведь это надолго, а разве он здесь надолго?
Появилось, ступило на сцену с подносом в руках ещё одно действующее лицо, обозначенное в пьесе именем Лиза и краткой характеристикой, что она стара, что она давняя подруга хозяйки дома и роль её в этом доме очень напоминает роль домработницы.
Лиза вошла и изумилась, став свидетельницей Костиных прыжков и подтягиваний.
— Господи помилуй, господи помилуй! —шептала она, не смея окликнуть парня. — Ведь убьётся, жилы растянет…
Костя увидел Лизу и спрыгнул на землю. Он понял, что изумил старуху. Но разве это было всё, что он умел? Он встал на руки и пошёл к Лизе на руках. Вот что он умел! Мир перевернулся в глазах, муравьи и жучки стали приятелями, и влажной травой дохнула земля. Костя снова стал на ноги и как ни в чём не бывало взял у Лизы поднос.
— Какое утро замечательное! И не жарко!
Старуха таращила на него маленькие глазки. Будто подменили парня.
— Боек! — только и нашлось у неё слово.
Костя поставил поднос на стол. На подносе был его завтрак, и был этот завтрак союзом Европы и Азии. Рядом с европейской выдумкой, сосисками, лежал киргизский чурек. Чайник с кипятком был электрический, а чайник с чаем расписан синим памирским узором. И соседствовали, чтобы мог' Костя выбрать, стакан в подстаканнике и жёлтая пиала с зелёными разводами.
Костя взял пиалу.
— Вам налить? Вы из стакана?
— Я уже напилась. Ладно, налей, выпью за компанию. Это где же ты на руках‑то выучился ходить?
— Ну, наука не трудная.
— А вчера‑то, вчера‑то, еле ноги передвигал. — Старуху не оставляло изумление.
— Вчера было жарко.
— Что вчера, что сегодня — солнце одно. Нет, ну будто подменили тебя. Вот бы Анна Николаевна глянула. Другой совсем племянник‑то.
— Хуже стал? Лучше? — Радостно было у него на душе, и эта радость ширилась, а спроси отчего — ответ бы не отыскался. Костя налил в пиалу чаю и поднёс её близко к глазам. Влажно стало глазам и жарко.
— Смотрю, понравилось тебе из пиалы чай пить, — сказала Лиза, присаживаясь к столу. — Урок вчерашний не позабыл. Ну, Костя, поживёшь с нами? — Лизин голос тихо журчал, никак не окрашивал слова. Текли и текли они, рождая фразы, застольная, малозначащая текла беседа. — Денёк да денёк — и месяц прошёл. Месяц да месяц — глядишь, год миновал. А уж там и привыкнешь. Я тоже на недельку в гости приехала. Растянулась моя неделька на пятнадцать годков. Теперь и уезжать некуда. Здесь и похоронят. Сосиски‑то хороши?
— Хороши.
— Здесь и похоронят. Бог даст, Анну Николаевну не переживу, одна, как перст, не останусь. Анна Николаевна наша хоть и похварывает, а ещё крепкая, ещё жить ей да жить. И с десяток лет ещё поживёт. А я нет, куда мне. Вот я уйду, ты останешься. Все не одиноко будет нашей Анне Николаевне. Лепёшку ешь. Что за еда без хлеба? Или не нравится?
— Нравится.
— Я сперва тоже по хлебу чёрному скучала. Нет тут нашего ржаного, днём с огнём не сыщешь. Ничего, привыкла. Мама твоя, как думаешь, горевать не будет, что сынок её вон куда укатил? А? — Мимоходом, невзначай задан вопрос. Настолько невзначай, что Лиза не стала даже ждать ответа, сама ответила: — Ничего, привыкнет. Известно ведь: рыба ищет, где глубже, а человек…
— Так вот вы где уединились! — В дверях из дома в сад стоял Григорий Уразов.
Картинно стоял, подбоченившись, по–ковбойски этак установив длинные свои ноги в техасских джинсах. Да и в техасской шляпе он был, в самой настоящей, из тончайшего серого фетра, с высокой тульёй, с задорными полями. Мечта, а не шляпа! Где только он её раздобыл?
— Звоню, звоню — вымер дом. Наконец сама Анна Николаевна отворяет. Миллион извинений, конечно, но где же ваш Костя? А он — вон где, вон с кем. И так это вы увлеклись беседой, что даже звонок не услышали. Костя, обкрутит тебя раба божья, в церковь затащит. Берегись! Тётя Лиза, не сердитесь, я и сам почти верующий.
