— Здравствуйте, Александра, — сказал Костя.
Она подняла руку, повернув её ладонью к нему. Тоненькие кольца браслетов, звеня, упали на тонкий локоть. Так, наверное, и здоровались юные римлянки в те из синевы и мрамора времена.
— Что с вами? К чему вы прислушиваетесь?
Костя не успел ответить, к ним спешил Григорий.
— Вот вы где! А мы, сестрица, за тобой. Умчим тебя в горы. Пошли, машина подана. И знаешь чья? Вот этого кабальеро. — Григорий,. сдёрнув шляпу, раскланялся перед Костей, —Анна Николаевна при мне вручила ему ключи. Владей, мол. Кого ты ждёшь? Едем!
— Поздравляю, Костя. Рады? — Ксана рассматривала его. — Шутка ли, собственная «Волга». А водить вы умеете?
— Нет.
— Ничего, научим, — сказал Григорий. — У нас не Москва, движение не большое. Через неделю будет с правами. Поехали, поехали! — Отчего‑то очень торопился Григорий, даже подхватил сестру под руку. Не терпелось попасть в горы?
Ксана уступила, пошла за ним, но шла неохотно и всё время кого‑то искала, оглядывалась. Вдруг остановилась, высвободив руку из цепких пальцев брата. Костя глянул туда же, куда и она.
Мимо скамеечек сквера, мимо клумб с цветами, не страшась солнца, которое неистовствовало в этом сквере, где ещё не успели разрастись деревья, шёл, приближаясь к университетским колоннам, высокий черноголовый парень в белой рубахе. Даже издали видна была его улыбка. Он улыбался не кому‑нибудь, а просто так, без всякой видимой причины. И вдруг его заносило в сторону от прямого пути. Что‑то его заинтересовывало в той стороне, а потом в другой стороне. Он шёл очень вольно, и вольно выбрасывались вперёд его длинные ноги, вольно взмахивали длинные руки, и сумасшедшее, испепеляющее солнце было ему нипочём.
Костя поглядел на Ксану. Так вот кого она ждала! И, смотри‑ка, улыбнулась ему ответно, и такой же неудержимой какой‑то улыбкой. Просто так, потому что утро, и солнце, и горы, потому что радостно на душе?
— Опоздали! — мрачно произнёс Григорий.
Ксана пошла навстречу парню, вступила в зной, не страшась его, а парень, увидев Ксану, приветственно вскинул руки и заулыбался ещё радостней, теперь уже для неё, для Ксаны, но шага не прибавил, продолжал идти все так же вольно.
Вот встретились они. Вот обменялись рукопожатием. Снежные горы, синева небес, извечное солнце и девушка в тунике, протягивающая руку черноглазому с дерзко раскосыми глазами хозяину этой знойной земли. Век какой? Нашей ли эры или до нашей? Он и Она. Теперь они улыбались друг другу.
— Александра, едем! — неуверенно окликнул сестру Григорий. Он знал, догадывался, что она не послушается его, если даже и услышит. — Поехали! — зло буркнул он Косте, будто тот был в чём‑то повинен, и зашагал к машине. Ковбойская тень сутуло легла на асфальт.
Костя послушался Григория, побрёл за ним. Да и что ему тут было делать, как можно было тут оставаться, —на этой площади, рассчитанной лишь на двоих? От университетских колонн до противоположных зданий вдали — вся площадь, все её клумбы, дорожки, скамейки — всё было рассчитано лишь на этих двоих: на девушку в тунике и её друга, хозяина этой земли. И небо, и горы, и солнце — всё принадлежало здесь им.
Машина тронулась. Неведомо зачем Григорий свернул к тому месту, где стояли сейчас сестра и её парень. Нарушая все правила движения, он поехал серединой площади, ехал и сигналил. Он ещё надеялся на что‑то.
И Костя надеялся. Вдруг да Ксана оглянется. Вдруг да решит поехать с ними.
Оглянулся парень.
— Куда путь держите? — Улыбка не сходила с его лица, угловатого, прочного, с зорким прищуром.
— В горы! Поехали? — Григорий нажал на тормоз. — Глянем, как оно там, твоё джайлоо. А? Шашлычок организуем. Ну, Туменбай, едем?
— Джайлоо, — задумчиво произнёс Туменбай и оглянулся на горы. — Тысячелетнее джайлоо. Я бы поехал… — Он глядел на горы, солнце не мешало ему, хотя и стояло над горами. Он привык к своему неистовому солнцу, он потому и прищурился от рождения, что родился на этой знойной земле. Туменбай… Вот как его звали. И верно, Туменбай, — это имя ему подходило. Звуком своим, протяжностью и своей загадкой. Впрочем, ведь и Костю — коротенькое и плохонькое его имя — можно было превратить в Константина.
Щедро улыбаясь, парень протягивал Косте руку.
— Туменбай.
— Константин, — сказал Костя.
— Вы новый у нас человек?
— Новый.
— Нравится у нас?
— Нравится.
— А в горах ещё лучше. Джайлоо — это горное пастбище. Мы, жители гор…
Ксана прервала его. Отчего‑то она нахмурилась, помрачнела, её голос был сух:
— Житель гор, если уж ехать, так ехать. Иначе твоё солнце испепелит нас. — Она быстро пошла к машине, руками защищая голову от солнца, вдруг ощутив его пламень.
10
Снежные вершины, до которых было рукой подать, когда Костя смотрел на них с университетской площади, почти не придвинулись, хотя машина долго уже была в пути, хотя уже скалы замелькали, круто вверх вздымая свои странные тела. А снежные вершины почти не придвинулись. Машина въехала в горы, и холмистые склоны вокруг, скалы эти, деревья, примостившиеся на кручах, — все это уже было горами, а снежные вершины так и оставались все в том же недалёком отдалении. Вот оно, вот теперь только и понял Костя, что это означает: снежные вершины. Они лишь кажутся близкими, доступными. А взойди попробуй.
Костя не знал, на что смотреть. Он извертелся, сидя на своём хозяйском месте рядом с Григорием. Ксана отказалась сесть впереди.
— Вам отсюда будет лучше видно, — сказала она. — А я здесь не в первый раз.
Сейчас она сидела за спиной у Кости. Рядом с ней сидел Туменбай. Они не разговаривали между собой, разговор был общим, но все же так выходило, что Туменбай вёл этот разговор, объясняя, рассказывая. И так выходило, что Ксана управляла этим разговором. Она спрашивала, и Туменбай отвечал. Ксана была добра, и добр был Туменбай. Они говорили только о том, что могло бы заинтересовать Костю, разговор вёлся ради него, чтобы ему было легче освоиться в горах, но что–то было в этом разговоре ещё и такое, что жило тайком, пряталось за словами, таилось в звуке голоса. И тогда общий разговор этот, в который и Григорий и Костя вставляли слова, становился странным каким‑то, тревожным, тревожащим. Он был разговором двоих на виду у двоих, он был загадкой, тайной, про которую знали только Ксана и Туменбай.
Горы занимали Костю, все вокруг было новым и удивительным, но он не мог забыть про Ксану и Туменбая, не мог не вслушиваться в их открытые и вместе сокрытые слова. И он оглядывался, всё время оглядывался, будто скалу, или дерево, или ещё там что‑то провожая глазами, а на самом деле лишь затем, чтобы снова глянуть на Ксану, на Туменбая, чтобы понять, угадать их тайну — тайну их слов, их взглядов, — которая становилась теперь и его тайной, тайной его участи, хотя он этого ещё не понимал, да и не мог понять.
А горы, их снежность, их вершины, так все и оставались далёкими. Многое стало различимее, проглянули извилистые борозды в снегу, следы недавних лавин, открылись, увиделись пропасти, похожие на великаньи разверзшиеся рты, но и стало понятно, как ещё долог до всего этого путь. Стало понятно, что пройти его тебе не под силу. Да и не было никакого пути к вершинам, — это стало понятно. Между тем машина все шла и шла, вверх и вверх. И вдруг орёл сорвался с недалёкой скалы, — его не было видно, когда он там сидел, — и шумно и тяжело сперва, а потом все легче и легче стал уходить в небо, к вершинам.
— Иногда я завидую орлам, — сказал за спиной Туменбай.
— Иногда? А ещё кому? — спросила Ксана.
Косте захотелось оглянуться, потому что Туменбай ничего не ответил. Вслух он ничего не ответил. Костя приказал себе не оглядываться. Хватит, хватит оглядываться! Костю тоже поразил орёл. Не сам по себе, а то, что был он не в клетке, что жил здесь, в этих скалах. Вот распахнул громадные серые, пыльные крылья и полетел по своим делам. И видно было, как поджимал он лапы, чтобы удобнее было лететь, виден был соннояростный его глаз, два оранжевых кружка, точных, как дульца. Белесым, истёршимся от работы был страшный, ни на что не похожий убийца–клюв.
Орёл бы., уже далеко, а Костя никак не мог прийти в себя. Серьёзно и страшно махал вдали крыльями орёл. Серьёзными, страшными были эти неприступные горы. Все вокруг было серьёзным, не шуточным. Голоса за спиной были серьёзны. Слова, которыми обменивались Ксана и Туменбай, утратили свой прямой смысл, в них жила тайна, и это было серьёзным. Узкая дорога, лепившаяся, играючи со смертью, то к скалам, то к пропасти, — это тоже было серьёзно. И лёгкость, с которой Григорий крутил баранку, беспечная его поза — все это было не более как рисовка.
Машина вдруг выскользнула в долину, на плоский пятачок в горах, где даже какие‑то домики стояли, лёгкие и пёстрые, нежданные и негаданные в этих местах.
