Крохотная долина эта показалась просторной, миролюбивой, хотя горы нависали над ней, и, кажется, то были уже совсем близкие горы.
— В прошлом году обвалом накрыло здесь два дома, — сказал Григорий. — Все погибли, кто в них был. Но вот, полюбуйтесь, и снова такие же два дома, и на том же месте. Человечество не извлекает уроков из прошлого.
— Аллах милостив, так думает человечество, — сказал Туменбай. — Зачем два обвала на одно и то же место? Аллах тоже любит разнообразие.
— Интересно, какие он пошлёт нам здесь шашлыки. — Григорий с наслаждением бросил машину вперёд по раздавшейся дороге, с наслаждением, когда машина встала, уронил руки на колени. — Устал! — признался он. — Ответственность. Кабы своя машина и своя только жизнь… Э, да мы тут не первые!
У пёстрого домика, окутанного дымком от жарившихся шашлыков, уже стояла машина, и шофёр, подняв капот, поил её из ведра, как и всадник бы поил своего коня после трудной горной дороги.
Костя ступил на землю и глянул вокруг. Запомнилось: эта машина с поднятым капотом, близкий снежный склон горы, на котором явственно проглянули угрюмые глаза над широким приплюснутым носом, громадная проглянула морда зверя. Скорее всего, это была морда львицы, хмурая и неумолимая. Львица была голодна. Запомнился великаньего роста малый, в белом очень коротком для него халате. Громадными ручищами он ловко поворачивал над ящиком с углями шампуры с шашлыком, сразу ухватывая по нескольку штук. Был он так толст, так круглолиц, такие под распущенными рыжеватыми усами победоносные посверкивали у него зубы, что сомнения быть не могло: все эти шашлыки он сам и съест. Запомнилась появившаяся на веранде пёстрого домика женщина с усталым и удивительно знакомым лицом. Устало присела она к столу, устало подпёрла рукой подбородок, устало и равнодушно встретила и миновала взгляд Кости. Он знал, что знает её, но никак не мог вспомнить. И это тоже запомнилось — это мучительное неумение узнать знакомого человека. Запомнилось, что, едва выйдя из машины, Ксана и Туменбай направились к горе. Они далеко не ушли, они просто отошли от других. Он что‑то говорил ей, вскинув руку. Может быть, показывал голову львицы? Может быть, рассказывал про эту гору? Он был здесь у себя, и он уверенно поводил рукой, как человек, которому все тут ведомо и который и сам всем тут ведом. Ксана смотрела на него прямо, не отводя глаз. Запомнилось, как она смотрела на него. Запомнилось, какое у неё было лицо. Отчего‑то тоже усталое, как у женщины на веранде. Та женщина была много старше Ксаны, но все ещё была красива. Хотя нет, она не была красива. Это слово ничего не объясняло про неё. Это слово вообще почти ничего никогда не объясняет. Эта женщина могла быть и красивой и такой, как сейчас, усталой, понурившейся, отпускающей себя в старость. Костя измучился, пытаясь узнать её. А Ксана и Туменбай все так и стояли, глядя друг на друга, и Туменбай дарил и дарил Ксане свои горы. Трудно было смотреть на них. Запомнилось, как трудно, как мучительно было смотреть На них. Все вокруг было мучительным, всё было хмурым, как голодная львица.
— Эй, Костя, на помощь! — позвал Григорий. — Шашлыки готовы!
Григорий стоял возле великана–повара, и тот наделял его веерами из шашлыков.
Эти шашлыки снова объединили всех. Шашлыки не умеют ждать, они быстро остывают.
Уселись на веранде, неподалёку от женщины, которую Костя так все ещё и не вспомнил. Впору было хоть спросить у кого‑нибудь. Может, Григорий знал её? Но Григорий на месте не сидел. Он в их компании взял на себя роль доброго малого, который за всем бегал, все раздобывал — вот бутылку вина раздобыл, стаканы, — и делал он все это с такой кротостью и готовностью, с таким не свойственным ему откликом на всякий жест, что ясно было: играет парень роль. Так ему нынче вот захотелось. Он и тост первый провозгласил, сразу же задав тон всему застолью, тон весёлый и несерьёзный. А между тем куда как серьёзны были его спутники. Но Григорий ничего знать не желал, ни знать, ни замечать.
— Ребятишки! — провозгласил он, налив всем в стаканы. — Сестра моя! Выпьем за то, что у нас у всех самое трудное позади. Мы вступаем во взрослость, в пору безответственности и компромисса. Никогда уже не придётся нам писать диктанты и учить каждый день уроки. Мы обретаем, почти обрели свободу. Нам никто не указ, когда спать, когда вставать. Мы достигли возраста, которому дано право на брак, а стало быть, и на развод. Наше имущественное положение из области карманных расходов переходит в область расходования наследства. Мы свидетели события, когда один из нас… Молчу, молчу! Впрочем, зачем слова, вам стоит только глянуть на эту чёрную «Волгу» в экспортном исполнении, что примчала нас сюда, и вспомнить, кто её владелец. Да, друзья мои, будущее прекрасно и необременительно. Самое трудное позади, там, где остались бесправное детство и безденежное отрочество. Впереди — безответственная взрослость. Ура! Поехали! Я только пригублю, я за баранкой.
Григорию удалось, он рассмешил своих спутников. Он повеселил и усталую женщину, одиноко и неподвижно сидевшую все в той же позе. Она распрямилась, усмехнулась. У неё какое‑то непроснувшееся было лицо, а тут вдруг промелькнула на лице улыбка, и оно проснулось. И Костя тотчас узнал эту женщину. Это была знаменитая эстрадная певица, из лучших, из настоящих. Когда начинал звучать её голос по радио, Костя бросал все дела и слушал. У неё был правдивый голос. Верилось ей. Да она и не пела что придётся. В её песнях были точные, угаданные слова. Однажды Костя побывал на её концерте. Для него это было событием. И он запомнил эту женщину, какой она была тогда. Запомнил главное в ней — голос и глаза. Ведь на эстраде все актрисы немножечко на одно лицо, одной, что ли, выделки. Но голос, но глаза — это своё. Глаза у этой женщины были печальны и умны, зорко умны, и правдивы, как голос. Вот проснулось лицо, проснулись глаза —: и Костя её вспомнил.
Он хотел было поделиться своим открытием, но вовремя спохватился. И хорошо, что никто больше не узнал её. Что бы тут началось, если бы Григорий догадался, кто эта женщина. По всему городу были расклеены афиши, но на афишах она была другой. Печаль? Усталость? Афиши не знали, что это такое. Они демонстрировали победоносность, оптимизм, неувядающую молодость. Человек предлагал товар лицом. Вот именно, что лицом. И люди подгоняли свои лица под афиши и делались неузнаваемыми.
Актриса догадалась, что узнана, и догадалась, что её не выдадут. Они встретились глазами — она и Костя, — и женщина поблагодарила его, наклонив голову. Костя почувствовал: теперь она про него что‑то там такое решает. А что? Отчего, мол, не весел? А он разве не весел? Но ведь сам же вот об этом подумал. Да, ему было невесело. И тревога, тревога не отпускала. Хмурая какая‑то тревога.
Отец рассказывал ему, что высоко в горах, пока не придёт привычка, всегда испытываешь тревогу. Только та ли это высота и та ли тревога? Костя поглядел на своих спутников, не томит ли и их высота. Григория она не томила. А если что его и томило, то страсть к шашлыку. Как же он вкусно ел, с каким дикарским азартом! Вымазал всю свою бородёнку, даже лбу досталось. И дар речи утратил — только мычал да охал. Туменбаю и Ксане тоже было не до высоты. Они не спеша ели и переговаривались. Опять эти ничего не значащие слова, с утаённым в них смыслом. Если что и томило их, то необходимость отыскивать такие слова, необходимость помнить, что они не вдвоём.
Как за помощью, потянулся глазами к актрисе Костя. Зачем он здесь? И что ему делать дальше? Как поступить?
Женщина сочувственно покивала ему. Она улыбнулась ему. Больше ничего она для него сделать не могла.
Вдруг послышались мужские голоса, уверенные, с напором, и на веранде сразу стало тесно от троих шумных и бойких, полноватых, лысоватых, но все ещё молодцеватых мужчин. Они были разодеты причудливейшим образом. Рыбаки не р; ыбаки, охотники не охотники. Тяжеленные горные ботинки, размашистые куртки, колониальные шлемы. Пожалуй, они могли бы сойти и за рыбаков и за охотников, даже и на львов и на тигров, если только условиться, что события разворачиваются на опереточной сцене.
Эти бравые молодцы, эти бывалые охотнички, наверняка читавшие «Снега Килиманджаро», — а ведь они забрались тоже в нешуточные места, — оказались коллегами актрисы. Теперь уж Косте было нетрудно их всех узнать. И скрипача, и тромбониста, и вот того, невысокого, коренастого, который был конферансье ансамбля и, кажется, мужем этой актрисы.
Ни рыбалка, ни охота явно не удались. Места действительно тут были хемингуэевские, времени до концерта было предостаточно, но так и не подстрелили милые лабухи горного козла, так и не далась им в руки горная форель. Зато вот шашлыком их судьба не обошла. И добрым глотком вина тоже. Пышноусый великан самолично доставил к их столу несколько шашлычных вееров. Гости были почётные, и он даже выпил с ними, хотя и отнекивался сперва:
