Григорьевич.
— У нас плохих людей не жалеют…
— Понятно, Катя… Да, сходи-ка пока приготовь продукты для Николая Николаевича.
Боровиков задумался, потом круто махнул рукой. Как и тогда, при покупке Ваньки, он, по праву старшего, принял решение.
— Что ж, Николай Николаевич… Раз народ просит, надо уважить… Снимай штаны!
Лесков глупо и деланно расхохотался.
— Серьезно говорю, снимай штаны, Николай Николаевич. Пороть будем… Еще скажи спасибо, что времена к лучшему изменились. Случись такое году в тридцать седьмом, да и позднее несколько, быть бы тебе врагом народа, как пить дать. А так жить будешь. Но выпороть придется… Тебе ж на пользу, может, поумнеешь. — Николай Григорьевич расстегнул ватник и снял широкий армейский ремень.
Только сейчас Лесков понял, что с ним не шутят, что все происходит не в дурном сне, а наяву.
— Да вы что, ребята, спятили, что ли? — Он попытался заискивающе улыбнуться, но улыбки не получилось.
— Сымай штаны, сука продажная! — во весь голос гаркнул Саня. — А то сами сымем!
— Валя, выйди, — сказал мастер.
Через несколько минут экзекуция окончилась, и Николай Николаевич, красный, с потным лицом и вылезшими на лоб глазами, жалкий в своей бессильной злобе и унижении, натянул штаны.
— А за это вы ответите, ох и ответите, — дрожащим фальцетом повторял Лесков.
— Да будет тебе, не стращай, — вяло отмахнулся от него Боровиков. — А теперь уходи. Возьми продукты, брезент, что на волокуше, и катись. Чтоб духу твоего в лагере не было! Живи один… Самолет будет — улетишь. Все. Иди.
— Сейчас? — угрюмо спросил Лесков. Голос у него был глухой и сиплый.
— Сейчас.
— Зыку чтось у поммастера не стало… Охрип с перепугу, — будто сочувствуя, сказал Николай Иванович.
— Заткни зевало! — огрызнулся Лесков.
Он, пожалуй, был рад, что уходит от людей, от позора. Полушубок никак не надевался в рукава, Николай Николаевич выругался и накинул его на плечи. В палатке наспех запихал в рюкзак продукты, положенные Катей на раскладушку, вытащил чемодан, скатал спальный мешок.
— Примус не забудь, а то на чем утки жарить будешь, — крикнул вдогонку Ирек.
Мы смотрели Лескову вслед. День уже занимался, и на востоке обозначилась длинная, цвета брусники полоса. Лесков шел прямо на нее.
— Подале чтось двигает. От стыда должно… — подумал вслух Николай Иванович.
— Еще спикирует… — неуверенно сказал Саня.
Боровиков покачал головой.
— Ну, куда он убежит от людей, куда спрячется! Не выдюжить тут одному, хочешь не хочешь, а надо идти к людям.
— И то верно, — согласился Николай Иванович.
…Взобравшись на небольшую гривку, Лесков повернулся лицом к лагерю и молча погрозил кулаком.
Ночь прошла тревожно. Я несколько раз просыпался и слышал, как ворочался на своей раскладушке мастер.
Было уже светло. На разные голоса выл и свистел ветер, стараясь сорвать с места палатку и бросить ее в тундру. Все дрожало — надутые щеки утеплителя, ящик из-под взрывчатки, заменявший нам стол, «летучая мышь» на нем. Кто-то из нас плохо застегнул полог, и он звонко стрелял, мотаясь туда и обратно. Когда он открывался, я видел багровый, приплюснутый круг солнца за дымчатой тучей и дрожащую, малинового цвета дорожку через все озеро. Дорожка очень быстро померкла, и по брезенту палатки ударил порывистый дождь-косохлест.
Николай Григорьевич сидел на постели, поставив босые, неестественно белые ноги на голенища сапог.
— Погодка, как по заказу. — Он пятерней нехотя почесал взлохмаченную шевелюру.
На кухне уже гремела посудой тетя Катя, слышалась ее непонятная монотонная песня: «а-а-а… на-на-на… а-а-а…»
— Кать, а Кать, — позвал Боровиков. — Как там Николай Второй, не видишь?
— Почему не вижу? Палатку поставил… Выходил раз. Опять зашел.
— Костер не разводил?
— А на что ему костер. У него примус.
— Керосин будет экономить.
Я вышел из палатки. Вода в озере бурлила. Волны догоняли одна другую, шурша ударялись о мягкий торфяной берег, и все это сливалось с шумом ветра в общий грозный и однообразный гул.
— Зима скоро ляжет, — сказала тетя Катя. — Видишь, лиственница поседела.
На единственной лиственнице, которая росла вблизи лагеря, за эту ночь заметно прибавилось белых иголок, поседели и листочки березки, и все это торопливо и как-то сразу.
Над пологой гривкой, сбоку от озера, виднелась маленькая палатка, нечто вроде сделанного наспех шатра, обращенного к нам входом.
Николай Григорьевич усмехнулся:
— А особнячок-то того дождем покрыт, ветром огорожен.
— Помокнет сволочь! — обрадованно крикнул Саня.
— Ты в его сторону не смотри, не показывай виду.
Прибежала Валя.
— На три дня вперед дождь обещают. Температура три — семь градусов тепла. Ветер северо-восточный, порывистый.
— Ничего себе прогнозик, — зябко потер руки Ирек.
— Проберет Николая Второго по самые пятки. Законно.
— А что ему, лежи в палатке да чешись, — сказала тетя Катя. — Работать не надо.
— Без работы кони дохнут, — усмехнулся Николай Иванович. — Правда, Катерина?
— Это от работы, — рассмеялась повариха. — Путаешь ты что-то.
— Да хватит вам о Лескове, нашли о чем разговаривать, — сказал мастер. — Потопали на буровую.
Первый день Николай Николаевич вел себя с вызывающим безразличием. Он, конечно, знал, что за ним наблюдают, а поэтому в нашу сторону не смотрел, ходил вразвалочку, лениво, будто ему очень хорошо одному, и даже пел. Песня была чуть слышна, все та (же невеселая песня уголовников.
Я знаю тот Ванинский порт
И дым пароходов угрюмый.
Как шли мы по трапу на борт,
В холодные мрачные трюмы.
— Веселится Николай Второй, елки-палки! — сказал Саня.
Николай Иванович глянул в сторону шатра:
— От безделья и пес на ветер взлаивает. Так-то, мил человек.
На следующее утро палатка исчезла. Наверное, у Лескова был расчет, что мастер забеспокоится, как-никак на его ответственности все люди в бригаде. Николай Григорьевич действительно разволновался малость, оглядел горизонт, понюхал воздух — не тянет ли откуда дымом костра.
— Еще попрется куда сдуру… Я, пожалуй, схожу посмотрю…
Пошел он с ружьем, будто охотиться, но не выстрелил ни разу и, воротясь, объявил с удовлетворением:
— Тут стервец, за гривкой прячется. В ложку… Стоит, руки в карманы, и в нашу сторону смотрит. Скучный.
Так минуло четыре дня. Все это время небо туманилось серыми обложными тучами и шел мокрый, противный дождь, который сибиряки называют бусом.
— Настойчивая погодка, — говорил Николай Иванович, глядя на небо.
Дождь пробивал до костей, и буровики, намаявшись у вышки, забирались в палатку и грелись чаем. Разговор нет-нет да и возвращался к Лескову.
— Слышь-ка, Николай Второй и на охоту перестал ходить, без уток обходится, — с соответствующими добавлениями сказал Саня.
— Должно патроны, мил человек, жалеет.
Ирек рассмеялся.
— Себя он, Николай Иванович, жалеет. Он отойдет от озера,
