до этих пор с им не разберуцца? Може, его под суд пора? — язвит он.
— Разберутся обязательно! А точнее — разберемся!
— Хто?
— Да хоть бы мы с тобой!
— Ну ублажил! — тоненьким смехом зашелся Прохор.
— И сядет этот самый «обчий» Басов не на подсудную скамью, а навсегда на одном месте, но так, чтобы и жена у него была, и совесть такая, чтобы он в человеке человека видел и себя не в зеркале, а нашими глазами!
Прохор вытер рукавом рубахи слезы, выступившие на глазах:
— Это хто ж его посадит на это самое место?
— Я уже сказал кто! Люди! И молодые и пожилые — все, с кого взятки не гладки… Ты, разумеется, не в счет!
— Дак я чо — я ничо… Токмо колоколец-то и ноне под полом! Оно, конешно, може, и поцепят его, а може…
— О чем ты, мудрец гороховый? — вмешался Коська.
— Вот я и кажу, елки в зелени… В энти времена, когда был царь Горох, а може, другой какой царь, шибко бедовали мыши от котов! Это ноне у нас коты от мышей морду воротють и норовять со стола кусок стянуть, а тогда токмо мышами и жили… Ну мыши, елки в зелени, тоже люди!.. Терпели, терпели, а потом и собрались раз под полом всем колхозом и зачали митинговать… Да-а-а… На повестке дня один вопрос: «Убрать кота!» А как?.. Вот один самый умный мышь, из энтих, что очки носють, и каже мышиной братии: «Давайте сберем деньжат, купим звонкий колоколец и… повесим его коту на шею, елки в зелени!» Чтобы, значит, кота слыхать за сто верст было… Повесим, — каже умный мышь, — и будем себе промышлять по своим мышиным делам тихо-мирно. А ежели кот сунецца к нашим норкам — колоколец: «Дзинь-дзинь-звяк!» — и оповестит нас вовремя смыцца под пол… И буде коту хвига, а не мышатина, елки в зелени!..» Мыши, стало быть, возрадовались, махом проголосовали и даже «уря» крикнули, а умного мыша до беспамятства закачали на лапках… Ну, собрали, елки в зелени, деньжат, купили што ни на есть голосистый колоколец и… опять собрание! Таперича вопрос иной: «Хто пойдеть вешать колоколец коту на шею?» Ить когда станут его вешать, кот беспременно сожреть энтих делегатов до того, как они сунуцца с колокольцем к евонной шее… Вот и замитинговали мыши… Умный мышь каже: «Я бы с радостью пошел на такое святое дело, да нельзя мне — пропадете вы без меня!..» А каки мыши подурней, энти тоже пишшать: «И нам жить хоцца, елки в зелени!..» Так и митингують по нонешний день, а колоколец-то уж ржаветь начал… Кот жа по-прежнему во власти и блюдёть мышей в смертельной строгости!.. Вот такие дела. Да-а-а…
Прохор замолчал и, видимо, довольный своим рассказом, хитро косил на нас юркими глазками. Мы, конечно, поняли его побаску, поняли, к чему клонил Прохор Семенович Работкин… По крайней мере, Коська хохотнул для приличия, а потом заключил:
— Ты, дя-а Прохор, очень похож на того умного мыша, только очков нету и качать тебя на лапках некому, а?
— Дак я чо? — насторожился Прохор. — Я ж вам про мышей рассказывал, а вы…
— А мы тебе не мыши! — отрезал Миша-Кузьмич.
— А Миши! — сострил Миша-Фомич.
Димка задрыгал ногами, заорал:
— Долой котов-разбойников и умных мышей, которые без очков!
— Вона! — Прохор встал, плюнул на песок. — Я им про Фому, а они про Ерему!..
— Ты и сейчас, Прохор Семеныч, виляешь хвостом! — Я сшиб щелчком с ладони нахального муравья. — Только что ж вилять-то перед нами? Какая выгода?
— Ну тя! — он пошел к молоткам непонятый, раздосадованный…
Август в зените. Уже раздвинулись дали, уже плясали последними переплесками последние радуги, после шалых ливней с трескучими грозами. Деревья еще были налиты зеленой упругой силой и, казалось, застыли, вписанные в синеву, до первых упавших листьев, до сереньких дождей с низкого неба.
В карьере осталось совсем мало работы — от силы шесть или восемь дней. Мы чувствовали этот финиш и нажимали на камень по неписаным законам спортивного азарта. Может бы мы и уложились и раньше, но однажды утром, после «разгона», к самосвалам подошел Артамонов. Он пожевал нижнюю губу и тихо изрек:
— Поедете впятером!.. Вы, Отаров, пойдете со мной к… Словом, узнаете! Все!
И скорбный вид его, и этот командирский тон щекотнули душу недобрым предчувствием. Я заглянул ему в лицо:
— Послушай, ты! Я никуда не пойду, пока не скажешь, за чем и к кому, понял?
Он замялся было, а потом все так же скорбно вздохнул:
— За мордобой, Отаров, надо платить! Не маленький же, знать бы должен…
«Ах, вот оно что-о-о!.. Значит, не обошлось… Кто же? Кулик? А может… Хотя, нет! В ребятах я уверен».
— Полундра! — я прыгнул через борт самосвала туда, где стоял Артамонов.
Он шарахнулся к луже у водоколонки, но не удержался на ногах и угодил в грязную лужу. За самосвалом чертыхался Прохор Работкин. Он тоже прыгнул, но с противоположного борта. Ребята покатывались со смеху, шофер сплюнул окурок и надавил на клаксон. После длинного гудка скомандовал:
— Отбой! — И к Артамонову: — А ты, Евген Лексеич, ополоснись чистенькой водицей! И лицо и портки…
Грязный и мокрый Артамонов затрусил к правлению, но с полдороги обернулся:
— Ну, Отаров! За все!.. За всю… — и побежал опять.
Я подошел к Прохору:
— Что ж ты, Семеныч, а? Говоришь, на войне был?
— Дак в обозе ж!.. Ну и глотка у тя, елки в зелени!
— Езжайте, хлопцы! И в случае чего — ни граммы ниже нормы! — как можно спокойнее сказал я ребятам и пошел следом за Артамоновым.
Меня догнал Димка:
— Я с тобой! Я же тоже песком-то!.. А по сколько нам дадут? Вона! Участковый тута и следователь! Я его знаю — засудит непременно! Он тогда Кулика на пять лет упрятал! А теперь Кулик нас упрячет…
На крыльце правления колхоза стояли Басов и участковый, а на перильце сидел, видимо, тот самый следователь, которого узнал Димка. Было в его лице что-то грачиное: то ли влажная чернота глаз, то ли горбатый нос, из-за которого смуглое лицо его было почти лишено подбородка. Он покуривал сигаретку и с усмешечкой поглядывал на Артамонова, стоявшего у порога.
— Он что — на вас прыгал? — домогался участковый.
— Нн-нет, но он орал «полундру»!
— Ну и что?
— А то…
Может, из дому, а может, еще откуда, подлетел на мотоцикле Томышев, кивнул всем и стал рядом с участковым, с интересом прислушиваясь к разговору участкового и Артамонова…
Я поздоровался.
— Вы зачем сюда?! — громыхнул Басов. — Марш на работу! Вас
