— Подишь ты, — усмехнулся Волин, читая эти строки, — а я и не знал!
«Только в разлуке, став взрослыми, мы по-настоящему начинаем понимать, кем был для нас учитель. Чувство к нему я сравнял бы с чувством к матери. Это он передает нам неиссякаемую любовь к Родине, народу, внушает нам, что счастье человека в труде на благо Отчизны. Самое большое, самое теплое спасибо Вам, учитель. Да будут светлыми дни Вашей старости!»
Борис Петрович стал задумчиво складывать письмо.
Вот это и есть высшая награда за труд.
…Он положил перед собой чистый лист бумаги и начал писать диссертацию.
Был последний день полугодия — тот немного суматошный день, когда кого-то обязательно надо доспросить, когда в учительской гул стоит от голосов: обмениваются журналами, выставив оценки, досадуют, радуются, расспрашивают друг друга:
— Как Рамков у вас?
— Добился пятерки.
— Вот видите, я говорил же, что добьется!
— Вы чувствуете — тройки отступают!
— Отступать-то отступают, а пятерок еще маловато.
— А Федюшкин-то — старается?
— Улучшение есть, но не существенное…
— Ну, не скажите! Он в школе остается сам… Ему все время Долгополов помогает.
— А заметили, Игорь Афанасьев в отличники выходит!
— К ним отец возвратился…
— А его вторая жена? — заблестели любопытством глаза Капитолины Игнатьевны.
— Кажется, уезжает в другой город.
— Сергей Иванович, поздравляю вас! У Балашова по французскому «четыре», — как о событии большой важности, радостно сообщила Капитолина Игнатьевна входящему в учительскую Кремлеву.
Сергей Иванович приложил руку к груди.
— Принимаю поздравление, как за личную заслугу!
Он, конечно, шутил, но ведь была в этой шутке и доля правды. Разве нет и его заслуги в том, что Борис не только стал лучше учиться, но и возвращал себе былое уважение товарищей. Сергей Иванович знал, что накануне нового года комитет комсомола решил послать родителям Балашова поздравительное письмо и написать в нем несколько сдержанных, но душевных строк об их сыне.
— А вот я вашему прославленному отличнику Долгополову влеплю по физкультуре тройку за четверть, будет знать! — громовым голосом свирепо пообещал Анатолий Леонидович.
— Может быть, все-таки можно четыре поставить? Ведь все остальные пятерки! — смиренно опросил Сергей Иванович.
— Зачем я буду натягивать? — непримиримо потряс ручкой физкультурник. — Пусть работает!
— Пусть, — покорно согласился классный руководитель.
— Пронину надо снизить оценку за поведение, — требовал Багаров, — он в начале этого месяца на Анну Васильевну обиделся, а к моим урокам стал относиться с прохладцей.
Все рассмеялись.
— Да, да, — Багаров откинулся на спинку стула. — И потом у него неуверенность в своих силах и упрямство! Он затвердил: «Я к химии неспособен», и хоть бы ему что. «Да подождете», — говорю. — «Нет, чего же ждать, я к химии неспособен».
— Да, но при чем тут неуверенность в своих силах и оценка за поведение? — резонно возразила Рудина.
— Вполне согласен, — поддержал ее Яков Яковлевич, — при чем?
— Представьте, Брагин заявил: «Вы портите мне четверть, вы каменная». Как вам это нравится? — жаловалась Капитолина Игнатьевна Боковой.
Сергей Иванович взял в руки журнал своего класса. Он особенно любил этот день, любил вот так, открыв журнал, различать за шеренгами отметок лица и характеры. У каждого свой.
Проставив отметки, Кремлев вышел из учительской. В коридоре уже висела свежая стенная газета. Во всю ширь ее, на алой ленте надпись: «На пороге нового года». В глаза бросились заголовки: «Я буду впервые голосовать». «Мечты вслух». На видном месте красовалось стихотворение, посвященное Серафиме Михайловне:
Теперь, когда я лучше понимаю,
Хочу спасибо вам сказать
За все, что вы мне раньше дали,
За то, что даже вы «ругали».
Вы для меня — вторая мать.
«Это кто же поэт?»— полюбопытствовал Сергей Иванович и широко открыл глаза от удивления: под стихотворением стояла подпись: Анатолий Плотников.
* * *
…К восьми часам вечера, кануна нового года, в школу стали сходиться учителя и их семьи.
В актовом зале расставили стулья вдоль стен. Корсунов подсел к роялю и начал играть вальс.
Географ Петр Васильевич, подскочив к «француженке», пророкотал:
— Р-разрешите пригласить…
Капитолина Игнатьевна милостиво улыбнулась и поднялась. На ней было яркозеленое платье с огромной серебряной брошью в виде бухарского щита.
Розовощекий Анатолий Леонидович закружился в вальсе — с высокой седой женой географа. Немного по-старомодному, подскакивая, танцевал Волин с супругой. Ее волосы подобраны на затылке так, что походят на широкий гладкий гребень. В уголке зала сидит Бокова с сыном, — он получил отпуск на две недели. У него точно такие, как у Серафимы Михайловны, живые карие глаза на смуглом лице, небольшие губы, немного вздернутый нос.
— Хорошо у вас, мама, дружно, — прошептал он на ухо матери.
— На том стоим!
— Мама, мы вместе поедем, — обязательно! Я тебя до самой Москвы провожу, а сам дальше, в училище поеду.
— Вот и замечательно, Сашенька!
— А сердце неспокойно, скажи откровенно, неспокойно? — допытывался он, заглядывая ей в глаза.
— Неспокойно, — признается мать.
Яков Яковлевич, решительно сняв и снова надев очки, подхватил Рудину, и они понеслись по залу.
Корсунов все играл и играл, откинув голову назад, приподняв вверх улыбающееся лицо.
Люся в длинном платье мышиного цвета, с рядом пуговиц на спине от шеи до талии, сидела возле мужа со скучающим видом.
Кремлев подвел к стулу Лукерью Ивановну в длинной до пола юбке и теплом пуховом платке на плечах, посадил ее радом с Фомой Никитичем.
— Жизнь, уважаемый Сидор Сидорович, свое играет.
— Факт, — степенно соглашается Савелов, да к тому же у нас тонкое производство, — повторил он свою любимую.
Анна Васильевна и Сергей Иванович отошли немного в сторону, к большому окну; мороз разрисовал стекло пальмами.
Волин, увидя на Сергее Ивановиче синий костюм, добродушно подумал: «От схимы отрешился».
Кремлев заметил взволнованность Анны Васильевны и посмотрел на нее вопросительно.
— Час тому назад, — зашептала она доверчиво, — подошел ко мне Балашов и говорит: «Поверьте мне, если можете, то, что было, все из-за моего глупого мальчишества!»
Сергей Иванович чуть заметно улыбнулся:
— Вот видите, а вы тогда ультиматум предъявили: «Или я, или он!» А выходит, — и вы и он. — И неожиданно для Анны Васильевны добавил:
— Наталья Николаевна вчера спрашивала, почему вы к нам больше не приходите?
Анна Васильевна встрепенулась, словно хотела спросить: «А можно?» Глаза ее светились таким нестерпимым, брызжущим светом, так сияли, что Сергею Ивановичу трудно было долго глядеть в них, а хотелось глядеть, не отрываясь.
Ему сейчас было особенно хорошо. Всего четыре месяца назад пришел он в школу, а ощущение такое, словно он давным давно знает всех этих людей, ставших такими близкими.
«Четыре месяца… И будто ничего особенного не сделано… Обычный труд… Но если вдуматься, как много важного произошло! На поверхности вроде бы ничего приметного. Ну, учатся. Ну, учим. А вглядеться внимательно: глубинный-то процесс идет!»
Рядом стояла Анна Васильевна, и это тоже приносило радость, а завтра жизнь будет еще интереснее. «Прекрасное это чувство — ждать с нетерпением завтра», — думал Сергей Иванович.
Словно прочитав его мысли, Анна Васильевна оказала:
— Герцен когда-то писал, что хронического счастья нет, как нет льда нетающего. Это неправда!
— Конечно, неправда! — согласился Сергей Иванович. — Каждый день приносит счастье.
В соседней комнате был накрыт длинный стол, шутя начали рассаживаться за ним.
Борис Петрович встал, выждал, когда наступит тишина и, приподняв наполненный бокал, сказал негромко:
— Год прошедший был славным годом… Каждый день, из трехсот шестидесяти пяти, он выполнял задание на пять с плюсом. Поглядите вокруг: подготовлен пуск вод Севана, растут угольные шахты за Полярным кругом; пошел газ из Саратова в Москву… И мы, дорогие товарищи, честно потрудились… Нам не стыдно перед остальными тружениками, но впереди у нас еще много неразрешенных задач. И главное — школа должна стать большим, единым коллективом. Залог нашего успеха — в дружбе, мужественной и требовательной, — в ней наша сила. Этой сплоченности учит нас большевистская партия… за ее вождя, за великого учителя учителей я и предлагаю первый тост.
Все встали. Комната наполнилась перезвоном бокалов.
Яков Яковлевич включил радиоприемник, послышался голос диктора:
