— Правильно решили! А где же они?
— Погоди, расскажу. Дал им, значит, твой адрес. Они пошли в какой-то коммерческий магазин, говорят, есть такой где-то на улице Горького. У полковника имеется какая-то книжечка не то с лимитками, не то со скидками — не кумекаю я в этих тыловых делах... Уяснил только, что надо им, значит, отовариться... Теперь уж скоро должны подойти. Не возражаешь, что я так?
— Да что ты, Ваня, милый! Сам знаешь — я всегда с удовольствием!.. Вот и у меня на такой случай есть кое-какие припасы, — сказал Никитин, доставая с окна бутылку и тарелки с закуской.
Через несколько минут раздался звонок. Никитин открыл дверь. На пороге стоял широкоплечий высокий капитан первого ранга со звездой Героя Советского Союза и множеством орденов, а из-за его спины робко выглядывало знакомое лицо. Это был Юрий Орлов. Никитин весело и шумно поздоровался с гостями, радушно пригласил их войти в комнату, а гости, извиняясь за беспокойство, завалили стол свертками со всякой снедью.
Все принялись за сервировку стола, подшучивая над злосчастной холостяцкой долей и проявляя незаурядную изобретательность в поисках заменителей обыкновенных тарелок, вилок, рюмок и прочих житейских предметов. Наконец уселись и начались тосты, воспоминания, разговоры... Никитин был рад встрече, охотно рассказывал о себе, с искренним интересом расспрашивал то одного, то другого, но никак не мог отвлечься от навязчивого воспоминания. Стоило ему взглянуть на Юрия, как перед глазами отчетливо всплывала картина первой встречи с ним: красивое, запоминающееся лицо, стройная фигура в гитлеровской форме, сырое, зябкое утро на железнодорожном переезде, а потом щелканье каблуков и... забинтованная голова. Прежде, почти ежедневно наблюдая Орлова на привалах, в походах или в боях, Никитин, казалось, забывал об этом, перед ним был боец-партизан и только. Теперь он смотрел на Орлова в синем бостоновом костюме, а видел его в аккуратно подогнанной гитлеровской форме со всеми ее атрибутами.
Бывший бронебойщик держался скромно. Впрочем, таким был он и в отряде. Брат его, моряк, оказался отличным рассказчиком. Иван Иванович же пребывал в особо приподнятом настроении. Он и в самой тяжелой обстановке, когда, казалось, нет никакой надежды на спасение, не упускал случая пошутить, а сейчас эта его склонность проявлялась в полную силу. Большой любитель песен, он не раз прерывал оживленный разговор, настойчиво требуя подпевать ему, и после каждой песни то он, то Никитин восклицали: «А помнишь, как тогда...» — и снова следовал рассказ о партизанских делах. Особое удовольствие им доставляло рассказывать моряку о ратных делах его младшего брата, сам Юрий только смущенно улыбался и ограничивался короткими репликами.
— Да! Юрий! — вспомнив что-то, воскликнул Родин. — Расскажи-ка толком, как это ты ухитрился тогда на шоссе за несколько минут подбить не то три, не то четыре танка? Расскажи-ка...
— Что ж мне оставалось делать? — ответил Юрий. — Танки появились на шоссе, через которое переходила дивизия, рассекли ее на две части. Темновато было, стрелять издали бесполезно и опасно: в своих можно попасть. Ну, я и пополз к шоссе, добрался до кювета, примостился за придорожным столбиком... Меня немцам трудно было разглядеть, а я танки хорошо видел, бил по ним с близкого расстояния, почти в упор... Вот и все...
— Да, дал ты жару фрицам! — похлопывая Юрия по плечу, заключил Родин.
— Вот так-то, друзья, — задумчиво произнес моряк, как бы подводя итог воспоминаниям. — Воевало нас пять братьев. И батя, имея белый билет, пошел в ополчение, когда враг к Москве рвался. Недалеко, под Клином, остался наш батя... Два брата тоже не вернулись; один — под Курском погиб, другого в Берлине за несколько дней до капитуляции наповал, сволочи, фаустпатроном... Осталось нас трое: Юрка — наш меньшой; второй — без ноги, еще в госпитале, я — третий да мать-старушка...
Моряк нахмурился, молча, не глядя ни на кого, долил стопки и, тяжело вздохнув, сказал: — За тех, друзья, кто не дожил до победы!
Оживленная, шумная беседа прервалась. Наступила торжественно-печальная тишина.
— Теперь, Юра, жизнь свою надо устраивать, — сказал Никитин, желая отвлечь товарищей от грустных мыслей.
— Да, с осени придется ему подналечь! — ответил за брата моряк. — Ушел он воевать с первого курса и теперь, как говорится, ни до бога, ни до людей... Без образования в наше время худо. Кстати, и к вам, товарищи, просьба. Вы, так сказать, его начальство, вижу, что знаете его, как облупленного. Желательно, чтобы именно вы дали ему характеристику...
— А почему ж не дать? — подхватил Иван Иванович. — Дадим. Парень он что надо! Не беспокойтесь... Такую, брат, характеристику дадим, что любо-дорого! Но, братцы, имейте в виду, завтра в полдень я — ту-ту-у! Нах Остен! К самураям порядочек наводить... Так что давайте не откладывать...
Никитин воспринял просьбу моряка как вполне естественную, вынул из планшетки школьную тетрадь, вырвал из середины двойной листок, положил его на стол.
— На, Савельич, пиши, — сказал Родин, подавая авторучку. — Знаешь, откуда она у меня? Из самого логова врага! На Унтер ден Линден взял, честное слово! Смотри, «Пеликан»! Лучшая фирма... Фрицы сделают так уж на совесть! Попробуй, как пишет.
Никитин с любопытством осмотрел ручку, черкнул несколько линий и завитушек на краешке газеты. Авторучка и в самом деле была хороша.
— Во, Савельич! Только на купюрах такой ручкой расписываться! Дарю тебе на память по случаю нашей встречи в столице!..
— Еще чего! — запротестовал Никитин. — Тебе самому понадобится... К тому же для тебя — это память о Берлине... — Но Родин и слышать не хотел.
— Обо мне не беспокойся. Коли переживу очередную суматоху, то как-нибудь уж найду себе новую, какую-нибудь «Киси-миси-суки-цуки!» — заразительно смеясь, говорил он. — Давай, Савельич, пиши. Мужик ты писучий, я знаю... Давай!
Никитин сосредоточился и начал писать каллиграфическим почерком:
Характеристика
на рядового бронебойщика 1-го партизанского батальона Орлова Юрия Максимовича
Тов. Орлов Ю. М. прибыл в батальон...
Никитин остановился. «Прибыл... — это слово к данному случаю не подходит, — подумал он. — Прибыть можно по вызову, по назначению, по мобилизации, наконец, добровольно. Но не так...» Несколько минут Никитин пытался как-то обойти это щепетильное место, однако ничего путного не получилось. Перед глазами стояли власовцы, сбившиеся в кучу у открытой двери вагона, а на первом плане высокий парень в длинной хорошо отутюженной немецкой шинели, с кокардой на фуражке. Вспомнилось караульное помещение, удар плеткой... Никитин с трудом удержался, чтобы не взглянуть на вешалку: там под шинелью висела та самая плетка. Он сохранил и берег ее как реликвию, напоминавшую о годах суровой борьбы, о многих удачах и неудачах.
Как-то его батальон дрался за овладение переправой. У подножья моста в бетонном укрытии засели фашисты. Никитин приказал подкатить пушку. Пушка била по укрытию, но все снаряды пролетали мимо. Нависла угроза провала всей операции. Вот тогда-то к Никитину подскакал на коне командир дивизии, вырвал из рук Никитина плетку и хлестнул ею комбата... Буквально следующий же снаряд снес часть вражеского укрепления. Потом еще и еще, один за другим следовали прямые попадания. Вскоре началась и переправа...
Вспомнив об этом, бывший комбат инстинктивно взглянул на своего бронебойщика: на лбу под волосами у него виднелся шрам... Никитин почувствовал, как учащенно забилось сердце, к лицу прихлынула кровь. Он встал.
— На-ка, Иван Иванович, пиши ты, — решительно произнес Никитин и протянул самописку Родину. — У меня что-то не получается. Собственно, тебе как начальнику штаба сам бог велел писать характеристики...
Все рассмеялись, а Родин стал упорно отнекиваться: и почерк у него некрасивый, и пишет нескладно, наконец, виновато признался:
— Нет, братцы, не получится у меня дельной характеристики... Сами видели, я тут хватанул больше всех... Ну что это за документ будет? Курам на смех!.. Не-е!... — и, потянув Никитина за локоть, силой усадил его за стол: — Знаешь, Владимир Савельевич, ты начал писать, ты и дописывай... Голова у тебя ясная. Я знаю. Не крути нам шарики... В конце концов, батальоном командовал ты... Вот и пиши. Юрка — парень что надо! Воевал, дай бог каждому! Пиши, пиши...
Никитину стало неловко. После минутного замешательства он сказал:
— А знаете что, товарищи, отложим-ка это дело на завтра...
Все насторожились.
— Что-то не пишется, серьезно... — продолжал Никитин. — Как-никак, а выпили мы основательно! По-моему, на свежую голову лучше пойдет...
Братья Орловы промолчали, но по их лицам пробежала тень сомнения. Никитин заметил это и добавил:
— К тому же, товарищи, надо заверить наши подписи!
