Рая опять осталась одна с Виктором Павловичем. Правда, он сидел у себя в комнате, но она все время чувствовала его присутствие, напряжённо прислушивалась, вздрагивала от его кашля, шагов, боялась, что он выйдет, и в то же время ждала этого. Это бессознательное ожидание как будто чарами какими-то удерживало девушку дома. Она не могла ни читать, ни писать, ни заняться чем-нибудь, но не в силах была и уйти.
Она сперва обрадовалась, когда пришла Ядвига Казимировна. Эта преподавательница младших классов, всего на год старше Раи, единственная из учителей часто заглядывала к ним. Рая считала, что Ядя приходит ради неё, дружила с ней и гордилась этой дружбой. Они весело проводили вечера: шутили, бренчали на пианино, по очереди танцевали с Виктором Павловичем, пели или шумно играли в «дурака». Викгор Павлович был остроумен, находчив, сыпал шутками. Часто к ним присоединялась и Аксинья Федосовна, радуясь за дочку, гордясь ее дружбой с «настоящими людьми, которые не позволят себе никаких глупостей». Если Ядя задерживалась допоздна и ночь была темной, Виктор Павлович провожал ее домой, — она жила на другом конце деревни.
Ядя бесцеремонно забарабанила кулаком в дверь боковушки, вбежала туда и с хохотом вытащила Орешкина «из берлоги», как она называла эту длинную, узкую комнату.
— Райка, сыграй что-нибудь веселое, а то у медведя Вити от сидения ноги затекли, ему надо размяться.
Рая играла, они танцевали. Ядя наступала завучу на ноги и громко смеялась. И тут впервые Рае показалось странным их обращение друг с другом, слишком фамильярным, бестактным, не таким, каким она видела его раньше. Она вдруг подумала, что не к ней ходит Ядя, что притягивает ее сюда не дружба со школьницей. Это оскорбило девушку, в сердце шевельнулась ревнивая неприязнь к Яде и злоба против Виктора Павловича: как он, завуч, разрешает так обращаться с собой! У нее испортилось настроение, пропало желание играть, развлекаться, вообще быть вместе с ними. Она придумала отговорку:
— Я тут бездельничаю, а работу по литературе не написала, и книжки нет. Задаст мне завтра Марина Остаповна! Придется к Кате бежать.
— Об уроках забывать нельзя. Уроки — в первую очередь, — поучительно сказал Виктор Павлович.
Ядя засмеялась.
— Счастливцы, кому не надо дрожать перед учителями. Я надрожалась — хватит, теперь хочу, чтоб передо мной дрожали… И не только ученики! — Она игриво погрозила завучу пальцем.
Рая выбежала на улицу и остановилась в нерешительности, не зная, куда направиться. К Кате она не могла пойти, она не заглядывала к ней уже несколько месяцев. А на улице холодно, морозный ветер пронизывает насквозь. Она подумала, что её выгнали из собственного дома, и готова была заплакать от жалости к себе, на ресницах ее застыли крупные, как горошины, слезы. Куда же идти, к кому? И тут, может быть впервые, она почувствовала, что у нее нет настоящих друзей, что ей даже не к кому зайти. От этой, мысли стало не только больно, и обидно, но даже страшно. Невольно взгляд ее упал на освещенные окна в доме Шаблюка, Она подкралась, испуганно озираясь, заглянула в окно — нет ли кого у старого учителя? Нет, Данила Платонович один сидел у стола и читал. Тогда она, не колеблясь, зашла. Попросила:
— Позвольте почитать у вас, Данила Платонович, а то у нас… гости.
Сказала и испугалась: а вдруг он начнет расспрашивать, какие гости, кто? Но Данила Платонович приветливо кивнул головой.
— Садись, мне веселей будет. Я тут скучаю один. Хотел пойти на правление — Наташа не пустила… Как маленького. Вот как! Мать там?
Рая охнула про себя: какие же могут быть гости, если мать на правлении? Но снова врать не могла; пряча глаза, ответила:
— На правлении, — и подбодрилась: она сказала правду — гости у Орешкина, Данила Платонович, наверно, так и понял. Но мысль, что Ядя — гостья Виктора Павловича, углубила ее обиду и ощущение обмана.
— Ты что хочешь почитать? Выбирай.
— Мне по «Поднятой целине» работу надо писать.
Она забралась с книгой в мягкое кресло, на котором любила сидеть Наталья Петровна, и вдруг почувствовала себя так хорошо, уютно; начали куда-то отдаляться, глохнуть неприятные переживания этого вечера. В юности настроение меняется очень быстро, и это спасает юные сердца от тяжких ран. Пришла бабка Наста со своим неизменным вопросом:
— Не хочешь ли медку? — и развеселила Раю.
Данила Платонович тайком наблюдал за девушкой, с интересом отмечая все изменчивые оттенки настроения. Его порадовало, что как будто намечается в ней какой-то перелом. Не зная, чем это вызвано, он, старый педагог, понимал одно — что в таких случаях взрослые должны быть особенно чутки, внимательны, тактичны. Главное — выяснить, что выгнало ее из дому. Он рассказал Рае содержание интересной книги об актёре, посоветовал непременно прочитать:
— Это тебе будет полезно!
Потом прочел вслух понравившееся ему стихотворение молодого поэта — о первой любви, обратил ее внимание на то, как тонко передано чувство юноши. Еще чем-то отвлек Раю и только потом, через час, не меньше, совсем просто, как бы между прочим, спросил:
— Кого там принимает Орешкин? Рая вспыхнула.
— Да так. Ядвига Казимировна… и Марина Остаповна. Играют… А мне уроки готовить надо.
Старик уловил заминку и понял, что в гостях у Орешкина только одна преподавательница. Но кто именно? Приходченко — маловероятно, хотя в этом случае легко было бы понять девушку. Шачковская — это вернее, она часто заходит. Но что тогда взволновало Раю и заставило сбежать из дому? Не ревность ли? «Надо будет поговорить с Аксиньей — пусть последит… А то как бы беды не вышло…».
Инструктор обкома, добросовестно проверивший все связанное с фельетоном и письмами, присланными в редакцию и обком, сделал обстоятельный доклад. Лемяшевичу казалось, что инструктор докопался до самых глубин и вот-вот назовет настоящие фамилии авторов. Нет, фельетон пришел в редакцию, напечатанный на машинке. К нему приложено было письмо, в котором авторы обращались в редакцию с просьбой напечатать их «статью» и сообщали, что они — преподаватели этой же Криницкой школы и не возражают, чтобы под «статьей» стояли их фамилии. «Наша комсомольская совесть заставляет нас говорить правду в глаза», — писали они.
— Но таких преподавателей нет. Во всяком случае, в этом районе… Я, между прочим, сверил почерк всех криничанских преподавателей. Ничего похожего!
— Опытный клеветник, — заметил кто-то из членов бюро. Заместитель редактора Стуков, взволнованный, нервно оглядывался на присутствующих, виновато улыбался Лемяшевичу и то и дело вытирал пестрым платком лысину и покрасневший нос.
Бородка сидел на другом конце длинного стола, покрытого зеленым сукном, ближе к столу секретаря обкома Малашенко, который вёл заседание. Артем Захарович, не в пример заместителю редактора, держался очень спокойно, как будто всё, что тут разбиралось, не имело к нему никакого отношения. Закинув руки за спинку стула, он сладко зевнул, как бы показывая, что все это ему неинтересно и скучно. Но, должно быть заметив, как сердито нахмурился при этом Малашенко, он сразу переменился: на лице появилось внимание и даже беспокойство. Он наклонился над столом, записал что-то в блокнот, потом взял синий стакан и, вертя его в руках, внимательно рассматривал выгравированный на нем узор.
Стуков, когда ему дали слово, вскочил, как школьник, и начал вытаскивать из кармана какие-то бумажки, газетные вырезки и целые газеты, как будто бы готовился к длинному докладу.
— Вы не вздумайте оправдываться, — предупредил его Малашенко. — А то у вас есть такая привычка: доказывать, что черное — белое.
— Нет, я не собираюсь оправдываться, — торопливо заверил редактор и как бы в подтверждение отодвинул от себя на середину стола все свои бумажки. — Все, что сказал товарищ Кандыба, правильно от начала до конца. Виновата редакция. Я… я, товарищи, виноват. Я ограничился тем, что позвонил товарищу Бородке. Да, я поверил ему, поверил слову первого секретаря райкома, — с обидой и упреком в голосе повернулся он к Бородке. — Я тебе поверил, Артём Захарович. Кому, как не тебе, знать своих людей! Кому?
Он умолк, глядя в упор на Бородку. Тот взглянул на оратора, улыбнулся и укоризненно покачал головой:
— Нервы, товарищ редактор…
— Да, Артём Захарович, нервы, — грустно согласился Стуков и сел.
— Товарищ Бородка, ваше слово.
Артем Захарович встал, поправил галстук и аккуратно поставил стакан рядом с графином.
— Не отрицаю, что товарищ Стуков мне звонил. Помню — был такой у нас разговор. Но у меня в это время шло заседание бюро, было полно людей. Кажется, я даже выступал в тот момент, когда зазвонил телефон. Одним словом, занят был важными делами…
— А судьба человека — для вас не важное дело? — спросил Малашенко.
