— Извинись сейчас же!
Ну что ж, раз мать так хочет, Угис, конечно, может извиниться, только тогда уж ноги его в клети не будет. Пусть она хоть потонет в хламе!
— Извините, пожалуйста, — выдавил Угис и, не дождавшись прощения, убежал.
Тетя отметила, что на этот раз Дагния поступила, как матери полагается. Поэтому сразу смягчилась:
— Да я ничего… Только спросить надо было. Старые грабли ведь еще могут пригодиться, ну как наши-то сломаются, где тогда взять, теперь и мастеров таких нет. И доска в хозяйстве завсегда нужна. Пусть мальчишка, если хочет, в другой клети спит, где одежда. Там и постель есть… Постой, ключ дам… Хорошую-то одежду все равно в доме держу — все целее.
Тут Мирта вспомнила, что надо просушить на солнце да проветрить тулуп покойного мужа.
На чердаке было душно, Дагния почувствовала, как платье прилипает к телу. Только бы тетка не надумала перетрясти все свое добро! А его было немало: внизу, в комнатах, три шкафа и комод, тут, на чердаке, два сундука, да в клети небось полно. Только что толку теперь во всем этом богатстве? Хотя домотканые скатерти, полотенца и одеяла теперь особенно в моде.
Хозяйка хутора, немалого роста, суховатая, но стройная для своих восьмидесяти, в чердачной духоте так и хватала ртом воздух. Внушительных размеров нос на этот раз не справлялся со своей задачей.
Отомкнув темно-синий, расписанный блеклыми цветами сундук, старая так прытко подняла крышку, что Дагния и помочь не успела. На внутренней стороне крышки цветы лучше сохранили первоначальные краски. Это были какие-то гибриды розы, тюльпана и подсолнуха, увитые несомненно королевской лилией. Над ними надпись: «ANNO 1877».
— Столетний сундук! Ему место в гостиной! Надо только протереть молоком, чтобы снять следы мух.
— Это зачем же молоком-то? — возразила тетя. — Нешто воды мало?
— Чтобы краску сберечь.
— Эк велика ценность!
— А рядом с сундуком прялку поставить. И кровать, ту, что в клети. Получился бы интерьер в старолатышском стиле.
— Угомонись ты со всякими там терьерами! Круглый стол и кушетку-то куда деть?
— Хоть в клеть перетащить. Этой мебели полно в каждом доме, а вот сундук — это… Я как историк…
— Полно, полно тебе, выдумщица! Старую рухлядь она в комнату поволокет! Пока я жива, пусть уж будет все как есть. Вот помру, тогда хучь барана в дом приводите.
В узком мелком отсеке сундука, где раньше хранили пряжу, нитки да иголки, Дагния увидела стопку открыток, перевязанных розовой атласной лентой. Она протянула руку.
— Можно посмотреть?
И в ответ услышала короткое и суровое: «Нет!»
Потом тетя изменила свое решение:
— Смотри уж. Теперь ни к чему прятать. Пока старый был жив, в мешке с шерстью хранила.
Верхние открытки не привлекли внимания Дагнии — такие продаются в любом киоске, и, надо сказать, отправитель выбрал не самые красивые из них. Отправитель? Почему, собственно? Может, отправительница? Дагния перевернула открытку. «В день рождения счастья желает Альфред Фигол», — было написано там неуверенной старческой рукой. Значит, все-таки отправитель. Дагния представила, как некий старик приходит на маленькую сельскую почту, покупает открытку (выбора, конечно, нет) и пишет…
Открытки уводили в глубь времени. По тому, что и как было на них изображено, можно было угадать эпоху, проследить, как менялись общественные вкусы и возможности полиграфии. Заодно эти послания отображали и жизненный путь того, кто их отправлял.
Вот бледно-фиолетовый гиацинт, заключенный в овал, и надпись типографским шрифтом: «Поздравляю». Дагния посмотрела на обороте: 1975 год.
Цветочная композиция. «Бабье лето». 1974.
Желтые тюльпаны. 1970.
Пестрый букет цветов в хрустальной вазе. «Поздравляем». 1964.
Серов. «Заросший пруд». Цветная репродукция. 1959.
Пурвит. «Весна». 1964. Краски совершенно не соответствуют оригиналу: красное и желтое, синее и белое.
«Рижское взморье» на шершавой послевоенной бумаге. 1949.
Отпечатанный в темно-зеленых тонах вид Гауи — «Blick über Aa». 1943.
Скала Стабурагс — черно-белое фото на картоне кремового цвета. 1939.
«Развалины замка крестоносцев в Кокнесе». 1933.
«Курорт Кемери». 1926.
Красавица с пучком ржи и серпом в руках, называется «Лето». 1923.
«Лунное сияние». Изображение такое темное, что едва можно разглядеть лишь само светило и лунную дорожку через реку. 1922.
Хмельной казачина в широченных белых шароварах крадется к своему куреню. Из-за угла выглядывает жена, пряча за спиной дубинку. Репродукция с картины Пимоненко. 1920.
— Теть Мирт, когда вы вышли замуж?
— На Янов день. Мне шел двадцать пятый год.
— Сейчас вам восемьдесят первый… Значит, в двадцатом!
— Надо сосчитать… Пожалуй, в двадцатом и будет.
Этот Альфред Фигол не был лишен чувства юмора, отметила про себя Дагния, продолжая рассматривать открытки.
Девушка с письмом в тонких пальцах. «Назови мне тот день и тот час…» 1918. Жаль, тот час так и не настал…
Фотомонтаж. В центре обвитый лаврами «военный и морской министр А. Ф. Керенский». Выше: артиллеристы читают в газете о событиях на родине. Внизу солдаты в неуклюжих шинелях машут шапками: «Долой царя! Да здравствует свободная Россия! Ура-а-а!» Семнадцатый, конечно. То ли Фигол хотел просветить Мирту в политическом отношении, то ли другой карточки не нашлось? Сам он, похоже, заблудился в болоте меньшевизма.
Дама благородного происхождения задумчиво стоит у мраморной арки. Он в страстном порыве сжимает нежную ручку возлюбленной.
Вновь репродукция. И. Годварт. «Да или нет?». На обороте русскими буквами: «Вскрыто. Военный цензор № 549. Д. В. О.». Почтовый штемпель «Юрьев. 10.10.17».
«Лунная ночь». В лодке она с распущенными волосами, одна рука в мольбе протянута к небу, другая прижата к сердцу. Он пытается встать, чтобы обнять и успокоить свою даму сердца… 1915.
Пейзаж с четверостишием Карлиса Весминя и в углу:
Не дадим, чтоб повседневность
Дух восторженный сгубила… и т. д.
«Здесь. 11/X 14. В день рождения большого счастья».
В пожеланиях почти ничего не менялось, только почерк с возрастом становился корявее.
— Ну, засунула нос в старые бумаги и никак не вытащит! — проворчала Мирта. — Понесли, что ли, одежу-то на двор!
— Очень интересные открытки, особенно те, что постарше. Мне как историку.
— Одного года мы с ним, вместе конфирмацию проходили, тогда Альфред и стал на меня заглядываться. С тех пор нет дня рождения, чтоб не вспомнил.
— Он вам не нравился?
— Не могу сказать, чтоб не нравился, из хорошего дома, и все при нем… Только ростом небольшой, с меня будет. Мой Ян так куда-а — головы на полторы выше меня был. Уж сама я не из маленьких, а когда с ним танцевала, глаза все в его плечо упирались.
— Так и пританцевали сюда?
— Выходит, так. Фамилия мне сильно не по душе была, да ведь все-то радости в одни руки не заберешь. А там пообвыкла…
— «Фигол» тоже не больно звучная фамилия, — успокоила Дагния.
— Ну что ж, зато без смысла.
— Смысл тут простой — голая фига, что же еще!
— Может, и так, только не каждый додумается. А Леясблуса — она нижняя блоха и есть.
— А он, этот Альфред Фигол, так и не женился?
— Это почему же? Женился. Тут, в Муцупене, километрах в десяти и живет. Бывало, на вечеринках видались, на день поминовения усопших. А теперь оба старые стали, вот уж несколько лет не доводилось встретиться. Но жив еще, если б помер, услыхала бы от кого.
— Интересно, если б вы с ним поженились, как бы жизнь сложилась…
— Я уж по-всякому передумала. Вот шесть лет, как Яна не стало. А Фред жив. Три дочери у него. Кто сам из мужской семьи, у того все дочери нарождаются. У меня сыновья — и, видишь, вот как… были, да нету. Дочери-то никуда бы не делись. Да нешто в молодости об этом кто думает? Бежим за счастьем, а что достанется, не знаем. Нет, нет, ты не думай, мы с Яном хорошо жили. Не сгинь оба сыночка… — Мирта шмыгнула носом. — Ну, бери тулуп-то, ишь твари, одну полу все-таки испоганили! Я полпальтишко захвачу.
Во дворе Дагния развернула тулуп, начала выколачивать и невольно отметила, что дядя Ян и вправду сложения был могучего. Но, пожалуй, Мартынь не мельче. От тулупа шел запах мышиного помета и дубильных веществ. Красно-бурого цвета, хорошей выделки, пуговицы плетеные, кожаные. Если обрезать изгрызенный крысами низ, отличный полушубок выйдет для Мартыня, почти как импортный.
— Всего пару раз и надел его, — пояснила Мирта, видя, что Дагния разглядывает тулуп. — Настоящих-то зим не было, полпальтишком обошелся.
Полупальто никуда не годилось: тяжелое, на вате, верх самодельного сукна, подкладка хоть и шерстяная, но грубая, колючая. Как нарочно, его-то крысы и не тронули. Выходит, они, как и люди, выбирают что получше.
