От хохота замерли даже звуки баяна.
— Про меня, бисовы хлопцы, развлекаются. Опять того поганого зайца припомнили... Из кожи вон не полезешь, ногами на них не затопаешь... Тем двум озорникам добре насовал под сало... Уж не пожалел слов, каких накопил за двадцать пять лет старшинства. Кажется, пойдет на пользу.
Тихон Иванович стоял, прислушиваясь к радостным голосам солдат, с удивлением чувствуя, что обида проходит и ясный, тихий вечер становится милее. Он решил, как можно четче пройти мимо памятника строевым шагом. На дорожке к его намазанному жиром сапогу — на запах, что ли — кинулось трое пестрых котят.
— А ну пошли вон!
Тихон Иванович тут же поймал себя на мысли, что сам же всякий раз подбрасывал им кусочки мяса, наливал в миску молока, а тут рукавом замахнулся. Котята недоуменно постояли на дорожке, облизнулись беспечно и кувыркнулись в траву.
— Вот игруны! — Старшина был отходчив сердцем, а котята словно не заметили его угрозы.
На веранде затих баян, умолк солдатский смех. В дежурке длинно и певуче зазуммерил сигнальный аппарат. Значит, случилось что-то на границе. Может, кабан-секач, а может быть, дикая коза неудачно пытались перемахнуть через заграждения, а может быть, и другой зверюга?
Из гаража, постукивая своим железным сердцем, выкатился зеленоватый «газик», в вольере нетерпеливо заурчал Амур. Неподалеку от памятника клацнули затворы автоматов.
Был смех — и нет смеха... За машиной вихорьком крутилась пыль.
— А с зайцем, о котором только что говорил Ицынков, тоже вышла забава. — Вспомнив, Тихон Иванович мысленно улыбнулся.
Как-то шел он зимой по тропке вдоль контрольно-следовой полосы и вдруг увидел зайчишку. Прижался косой к дереву и выглядывает — уверен, что его не видно... А на самом деле очень даже хорошо было заметно, как остановились испуганные глаза. Схватился было за пистолет, но вспомнил, что стрелять по такому пустяку нельзя — граница рядом. Сделал несколько тихих шажков вперед, приблизился, а беляк и ухом не повел. Обычно заяц орет, когда его из проволоки вызволяют, и даже укусить пытается, а тут не шелохнулся... Осторожно подсунул руку и почувствовал пушистую, холодную, давно окоченевшую спинку, только тут заметил, что дохляка подпирает к сосенке рогулька... Кто пошутил, поди, дознайся. Тихон Иванович уверен, что наступит время, и про зайца сами расскажут, повзрослеют, окрепнут умом и, наверное, над гармошками улыбнутся и зардеют щеками, как Михаил Мельник, и голову опустят, как Мариян Лукьянчик...
Еще уходил один пограничный день. Солнце скатывалось в зелень леса. Уже в тени стояли шатровые, приземистые ветлы, памятник погибшим воинам был залит золотистым светом. Последние лучи ласково искрились по густолистым верхушкам дубов и кленов. В теплом вечернем свете купались аисты. Семейно выглядывая из сухого гнезда, они отбивали очередную чечетку, трещали клювами, словно ночные поднебесные сторожа. Скоро им лететь в теплые края. Вместе с ними разъедутся по домам и солдаты последнего года службы, увезут возмужалую зрелость, смех и песни. А сколько осталось у Тихона Ивановича этих чудесных пограничных дней?
Рано утром майор Григоренко получил из штаба отряда распоряжение встретить на контрольном пункте польского гражданина Станислава Милевича, за которым будет выслана машина и сопровождающий офицер.
— Он прибудет не один, а с поручиком польских пограничных войск, — сказал начальник отряда. — Милевича направите в отряд, а офицера оставите своим гостем. Примите, как полагается, устройте хороший обед и ужин.
— А как насчет коньяка? — спросил начальник заставы.
— Не мне учить тебя, товарищ майор Григоренко. Возможно, я и сам подъеду.
Последнюю фразу Алексей Гордеевич понял как положительную санкцию на теплую встречу, решил организовать прием товарища по оружию по всем правилам русского гостеприимства, тем более что офицер оказался его давним знакомым по службе на контрольно-пропускном пункте соседнего отряда.
Стася Милевича на границу привез поручик Любомир Матейко, к тому самому домику, где несколько дней назад находился возвращавшийся из СССР Семен Гнатюк со своим хомутом.
Новенький автомобиль «Варшава» остановился у въезда на мост, где пестрели пограничные шлагбаумы.
— Приехали? — спросил Станислав.
— Да. Можешь выходить.
— Ты что же, поручик, передашь меня из рук в руки или будет какая-нибудь особая церемония?
— Наверное, уже прибыли представители Советского правительства и уполномоченные Министерства иностранных дел...
— Это так полагается?
— Конечно, ты же теперь шишка...
— Но я пока что-то не вижу почетного караула. — Стась улыбчиво подмигнул и поправил на голове новую фуражку. На нем все было новое: и серый костюм, и модные ботинки из черной кожи.
— Если советские товарищи догадаются, то пригласят для тебя и оркестр... Как не встретить со всеми почестями владельца такого шикарного «мерседеса».
— И дался тебе мой «мерседес»!
— Так ведь он стоит того... Пошли, Стась. Нас уже, наверное, ждут.
Взглянув на часы, Любомир погасил сигарету, и они направились к мосту. От домика с разноцветными стеклами на веранде к шлагбауму подходили советские пограничники.
— А не будь у меня этой старухи, я бы не вез того пройдоху и не топал бы по этой бетонной крыше, — шагая по мосту, говорил Стась. — Не попадись он мне, не было бы такой интересной поездки. Иезус Мария, на самом деле, сколько народу вышло меня встречать...
Шлагбаум уже был открыт. Около него стояли два офицера и трое солдат. Старший с двумя просветами на погонах шагнул навстречу поручику, и они отдали друг другу честь. Потом пожимали руки, радуясь, здоровались, как давние друзья.
— Рад вас видеть, поручик! — говорил майор.
— Я тоже, товарищ майор! — ответил Любомир. — Знакомьтесь. Это Стась Милевич.
К Стасю подошел офицер и отрекомендовался майором Григоренко, второй — высокий, с черными бровями — назвал себя лейтенантом Рощиным и объявил, что дальше им придется ехать вместе.
— И далеко нам придется ехать? — спросил Милевич, но тут же, спохватившись, добавил: — Извините, что я задаю такой вопрос. Наверное, не следует об этом спрашивать у офицера?
— Пожалуйста, спрашивайте о чем угодно. Мы проедем в штаб отряда, — ответил лейтенант Рощин и пригласил гостя к стоявшей неподалеку голубой «Волге».
Лейтенант неплохо говорил по-польски и сразу же покорил Стася своей предупредительностью. Он сам открыл дверцу машины и указал место на заднем сиденье. Оправив отлично пошитый китель с золотистыми погонами, прежде чем сесть рядом с шофером-солдатом, спросил, не хочет ли гость выпить минеральной воды или теплого кофе из термоса. Стась поблагодарил и отказался. Тронулись в путь без особой задержки. На шоссе шофер развил такую скорость, что Стась по достоинству оценил его незаурядные способности водить машину. После того как река и лес остались позади, вдоль дороги замелькали широколистые клены, посаженные вперемешку с молодыми березками, а за ними в утренней дымке плыли бесконечные хлебные поля, среди которых не было ни одной узенькой полоски.
Стась не привык молчать и задавая лейтенанту отдельные мелкие вопросы, вроде того, — кому принадлежат эти поля, как называется та или другая деревня.
— Если будут, товарищ офицер, какие достопримечательности, то прошу, если можно...
— Зовите меня просто Игорь, — неожиданно сказал лейтенант. — Я вам обязательно кое-что покажу. Вы, кажется, по профессии шофер?
— Да, да!
— Какая у вас машина?
— «Мерседес».
— О-о! А вы слыхали про серпантинку?
Стась отрицательно покачал головой.
— В Туркмении есть первоклассные шоферы-пограничники. Они так прозвали дорогу в горах. Машина поднимается вверх на перевал, как по винтовой лестнице, и едет все время над пропастью. Там водители совершают чудеса!
— Там должны быть парни во! — Стась показал большой палец. Он внимательно слушал и про серпантинку, и про ужасных гюрз, которые шипят по ночам в подполье, и про серый железобетонный дот, дыбившийся на фоне леса. Дот уже успел обрасти молодым кустарником, как старый дед волосами, и потемнел от давности.
— Здесь проходила первая линия укрепрайона. Когда фашисты напали на нас, этот дот заняли артиллеристы и пограничники. У них было вдоволь продуктов и боеприпасов. Оборона была рассчитана на круговой обстрел, и гитлеровцы ничего с ними не смогли сделать, несли большие потери. Взорвать такую махину было невозможно, да и трудно подступиться. Тогда фашисты пустили газ.
— Отравили? — воскликнул Милевич и подался вперед.
— Да. Всех! Когда трупы начали разлагаться, фашисты пригнали из города гражданское население и приказали похоронить погибших. Открыли двери. Очевидцы рассказывают, что на всех солдатах и офицерах были надеты противогазы. Те, кто участвовал в похоронах, были расстреляны. Уцелели единицы.
