Викентий Аверьянович (тот самый худой старик счетовод, у которого большая, в виде кубышки, голова и очки держатся лишь на кончике носа) сообщил, что смета давно составлена, и положил на стол разграфленные и исписанные цифрами листы. Федор Лукич почитал, одобрительно кивнул головой и, положив в трех местах свою жирную и размашистую подпись, попросил Викентия Аверьяновича завтра же выслать эти документы в исполком.
Еще немного поговорив со счетоводом, Федор Лукич, чувствуя страшную усталость во всем теле, взглянул на часы и поспешил к Евсею, который пас лошадей в лесочке, недалеко от мельницы. Между тем ночь давно наступила. Справа, совсем близко, по-ночному тревожно шумела Кубань. Небо очистилось от туч и было густо усыпано звездами. Всходила луна, — холодный красный шар выкатился на холм, заливая неровным, слабым светом умытую, пахнущую свежестью землю.
Уже вблизи знакомого лесочка Федор Лукич вдруг остановился, хватаясь рукой за грудь и ощущая в себе болезненную слабость; ноги его подкашивались и были точно чужие; руки отяжелели, не слушались, отказывались даже держать палку; в груди забегали острые иголки, их становилось все больше и больше, и они сбивались в один болезненный комок; сердце замирало — его будто кто брал клещами, сжимал и не отпускал… Вблизи, чернея спинами, виднелись в кустарнике две лошади, и Федор Лукич, обливаясь потом и задыхаясь, еле-еле подошел к ним и случайно набрел на Евсея, — тот лежал под кустом на раскинутой бурке, задумчиво глядя в небо.
— Ох, плохо мне, плохо, Евсей Гордеевич! — глухо проговорил Федор Лукич, опускаясь на колени и как будто прося пощады. — Шел к тебе, чтоб поговорить… А теперь не могу… Давай коней… да живее поедем в райком… Там дело наше решается.
— А мне туда ехать нечего, — все так же глядя в небо, ответил Евсей. — Решается не наше, а твое дело.
— Меня отвезешь… да и побудешь там… может, потребуешься… Я хоть и написал… вот тут в тетради вся моя жизнь… а ты… если нужно будет, подтвердишь.
— Не поеду и подтверждать ничего не буду. — Евсей встал, и его горячие, коршунячьи глаза впились в Хохлакова. — Меня туда не тащи, все одно не пойду… Богом тебя прошу, как верного друга, дай мне коня, и я сию же ночь уеду отсюда…
— Уедешь? — Федор Лукич хотел опереться на локоть и не мог. — Куда?
— Свет велик… Подамся на Каспий или в Кабарду.
— Не спрячешься, Евсей…
— Дай коня… Не дашь подобру — возьму силой…
— Да, я теперь вижу… ты такой… все можешь, — кусая губы, слабым голосом проговорил Федор Лукич. — Беде моей радуешься… Приютил тебя на свое горе… Отвези меня, слышишь, Евсей! Я приказываю!
— Хватит, тошно!
— Эх, так вот как ты платишь за добро!.. Веди коня… я сам поеду.
Не взглянув на Хохлакова, Евсей встал и, гремя уздечкой, пошел к лошадям.
«Езжай, черт с тобой! Ты в одну сторону, а я в другую», — думал он, снимая с ног коня путо.
Он привел Буланого, коня смирного и послушного; поместил ему на спину свою полстенку, сверху перекинул сделанные из веревки стремена и хотел было помочь Федору Лукичу встать, но Федор Лукич, опираясь на палку, поднялся сам, стараясь гордо держать свою седую, уже непослушную голову. Сам подошел к коню, судорожно вцепился пальцами в гриву, но забраться на полстенку не смог даже с помощью Евсея. Тогда Евсей подвел Буланого к невысокому косогору, — конь сразу сделался наполовину ниже и стоял так удобно, что Федор Лукич только поднял ногу и без особого труда уселся верхом, вспоминая, как еще в детстве он иногда пользовался косогорчиком, и от этой мысли сердце забилось еще сильнее… Евсей помог вдеть его обессиленные ноги в веревочные стремена и подумал: «Эх ты, видно, никуда уж не доедешь… Совсем, совсем слабый…»
Буланый пошел шагом, переступая ногами так осторожно, точно боялся потревожить седока, который, держась руками за гриву, все клонился и клонился вперед. Когда же Буланый отошел метров сто и начал подыматься на крутой пригорок, тело Федора Лукича вместе с полстенкой и со стременами поползло назад и рухнуло на землю… Буланый остановился, удивленно посмотрел на своего свалившегося хозяина и, видимо считая, что так и нужно и что его вины в этом нет, начал пощипывать траву… А до Евсея долетел слабый, стонущий голос:
— Помоги… Евсей… воды… Евсей…
Евсей сунул голову под кусты, укрыл ее полой бурки и пролежал так час или полтора.
Когда он поднялся, вокруг было тихо и над лесочком гуляла луна… Евсей долго не решался, а потом все же подошел к Буланому. Невдалеке от коня, озаренный лунным светом, Федор Лукич лежал на спине, широко, по-богатырски раскинув руки. Голова его, при свете луны ставшая совсем белой, была сильно запрокинута назад и утопала в траве; рот был сжат, и сквозь пухлые губы просочилась черная струйка — еще не остывшая кровь. Из травы подымались два нежных синеньких цветочка, один — возле уха, другой — ниже подбородка, и испуганно смотрели в его стеклянные и уже холодные глаза.
Вдруг откуда-то взялся жук-носорог; он прожужжал над ухом Евсея и в ту же секунду глухо шлепнулся о болезненно сморщенное и уже окоченевшее лицо Федора Лукича; перебирая косматыми ножками и расправляя зеленоватые на лунном свете крылышки, он торопливо, точно чего-то боясь, переполз через открытый глаз и, покружившись на лбу, с гудением улетел.
— Готовый… Дошел…
На рассвете короткой летней ночи Евсей и Викентий Аверьянович замотали тело Федора Лукича в бурку, уложили на линейку и отвезли в Рощенскую…
Солнце опускалось к низкому полудню, и косые лучи, падая в раскрытое окно райкома, освещали склоненную на руку седую голову Кондратьева, его жесткие брови и напряженно согнутые выше лба пальцы с пучочками черных волос. Он уже много времени сидел неподвижно, знакомясь с тезисами двух докладов, которые будут сделаны на районном собрании актива, и все время невольно думал о письме Хохлакова и о его смерти. Потом снова возвращался к докладам. Первый был на тему «Внедрение электричества в колхозное производство и проведение технической учебы» — автор Виктор Грачев; второй — «О выполнении плана преобразования природы и реконструкции станиц» — был написан Сергеем Тутариновым.
Видимо, тезисы этих докладов были составлены хорошо, ибо Кондратьев читал лист за листом с интересом и с таким вниманием, что не замечал, как Сергей и Виктор нервничали и то подходили к столу, то расхаживали по кабинету; по их взволнованным лицам, по тому, как много и с какой жадностью они курили, было видно, что им не терпелось скорее услышать хоть одно слово Кондратьева… А он читал, что-то помечал карандашом и даже не поднимал головы.
Наконец Кондратьев перевернул последнюю страницу, посмотрел на кончик карандаша и, легонько, постукивая им о край стола, с уважением взглянул на подошедших к столу Сергея и Виктора.
— Ничего, — сказал он, — тезисы умеете писать бойкие… Согласен, активу следует сказать и о том, что сама жизнь в наших станицах стала светлее и красивее, и о том, что над всем верховьем Кубани разливается свет — и какой свет! Никогда этого не было, а теперь есть, — эта мысль в тезисах Грачева нужна, и ее необходимо развить как можно шире. Вообще ваши доклады содержат много любопытных фактов и живых, взятых из нашей же жизни примеров.
Кондратьев, закрывая ладонью, как щитком, глаза, посмотрел на будущих докладчиков строго, снизу вверх.
— Но в таком виде ваши доклады будут слишком, я бы сказал, пресные, — проговорил Кондратьев. — В них мало соли и перца, говоря точнее: мало острой критики и самокритики. Недостатков у нас много, а вы оба о них почему-то умалчиваете. Нехорошо! Поймите, что мы собираем актив не для развлечения и не для того, чтобы выслушивать здесь хвалебные слова. Перед нами стоят очень сложные задачи, и решение их будет зависеть от того, как мы сумеем поднять боевой дух у нашего актива, а с ним — вызвать этот же боевой дух у всех колхозников. Значит, надо именно теперь вытащить «на свет божий» наши недостатки и, не боясь и не краснея, прямо и резко о них сказать. И ничего, что услышат об этом наши гости — марьяновцы… Это мое первое замечание. — Кондратьев потрогал пальцем седые виски. — По второму замечанию мне хотелось бы записать в ваши тезисы примерно такую фразу: «Мы, рощенцы, отстаем от жизни, которую сами же строим, а отставание это нужно преодолеть во что бы то ни стало…» И эту мысль хорошо было бы развить и красной нитью протянуть через оба доклада.
— Интересно… Как же это понимать? — спросил Сергей.
Виктор сидел у стола, молчал и делал пометки в записной книжке.
— А понимать надо так: жизнь в наших станицах идет вперед так быстро, что многие, а особенно руководители колхозов, никак за ней не поспевают. — Кондратьев прислушался к песне, долетавшей с улицы, помолчал. — Политических знаний маловато, да и, сказать, вообще много чего не хватает… Вот в чем беда.
