— Все понимаю, Аким Петрович. Это я глупость спорол… от волнения. Через час старики будут у вас. А теперь… вы, вероятно, еще не завтракали? Не побрезгуйте, прошу ко мне на квартиру. Что есть, тем и угощу.
К домику, где жил Бляхин, они все направились пешком, в сопровождении Ивана Петровича: тот с величайшей гордостью вел «ЗИС», видя, как не только ребятишки, но и взрослые жители поселка любуются его чудесной машиной.
По обе стороны дороги виднелись то бревенчатые, с кирпичными фундаментами, шатровые дома, то избы с проваленными крышами, то с заколоченными крест-накрест окнами. А вон, видимо, бывший хлебный амбар: он высокий, с лестницей, ведущей почти под крышу, но с окнами, что сделано, очевидно, недавно. Над дверью этого амбара написано: «Клуб Полосновской МТС». Тут и там меж домов и изб мертво лежали пустыри с остатками печных труб, заросшие высокой полынью и татарником. Через них можно было видеть соседние порядки села с такими же домами, избами и пустырями.
— Что же у вас тут такое? Фронт сюда не доходил, а пустыри? — спросил Аким Морев.
— Здесь когда-то было богатейшее село — Полосное, — ответил Бляхин. — Выращивали первоклассную пшеницу. Так ведь, товарищ Якутов? — отвечая Акиму Мореву, Бляхин повернулся в сторону Якутова.
— Совершенно верно, — согласился тот, — кулаки жили, мироеды.
— Ну, зря, — возразил Бляхин. Были и кулаки, да ведь их ликвидировали. Остались середняки, бедняки. Колхоз прекрасный создали.
— Что же случилось? — снова настойчиво спросил Аким Морев.
— Утекли на взморье, некоторые дома попродали нам, другие на сторону, или, как видите, заколотили, — ответил Бляхин и, увидав у ворот своего домика паренька лет пяти, в наискось порванной рубашке, сказал: — Ох, сын мой, сын мой! Мне стыдно тебя признавать сыном! Ты что, на Мамаевом побоище, что ль, был? Нет, нет, и не подходи!
— В Чапаева играли, — вымолвил паренек и, вцепившись в штанину отца, потерся о нее щекой.
— Ну, идем домой, в мороз закаленный! — Отец, подхватив сына на руки, проговорил, хвастая перед гостями: — Пять сынов у меня и дочка-трехлетка. Бой-девка растет… Мать! Мать! — закричал он, входя в дом. — Гостей принимай. Давай самовар. Что еще есть? Баранина есть? Давай. Огурцы есть? Давай. Помидоры есть? Давай!
Пока гости завтракали, ведя беседу, восхищаясь семьей Бляхина, его сыновьями, дочкой и расторопной, полногрудой женой, в кабинете директора МТС уже собрались старики, живущие в этом поселке. Они хотя и глухо, — голоса-то на старости лет растеряны, — но страстно спорили о том, за какой надобностью их созывал Бляхин. А как только директор и люди, прибывшие откуда-то, вошли в кабинет, старики поднялись со стульев, ответно поклонились всем и присели, подбросив под себя шапки.
Аким Морев сообщил им, кто он, кто такой Опарин и кто такой Якутов, затем сказал:
— Вот что, отцы. Скажите нам и скажите откровенно, прямо, почему Левобережье перестало давать хлеб колхозникам и государству? Советская власть — ваша власть. Она никогда ничего дурного вам не делала и не намерена делать.
— Где уж!
— Зачем дурное?
— Избави бог, — посыпалось от стариков, и все они опустили глаза в пол.
Что потом ни говорил Аким Морев и Опарин, старики заладили одно:
— Где уж!
— Оно понятно, родная нам власть.
— Разве мы корим ее в чем?
— Таите правду, отцы? А мы к вам приехали за советом. Значит, не хотите помочь нам, Ну, что ж, прощайте, — поняв, что старики дипломатничают, намеренно проговорил Аким Морев, собираясь покинуть кабинет, но тут со стула поднялся высокий, видимо когда-то богатырской силы, старик и приглушенно пробасил:
— Вот что, родимый. Правду хоть знать? Айда ты да я на Пшеничный лиман. Айда, Я тебе там правду выложу. Доверяете мне, старики?
Односельчане-сверстники одобрительно зашумели!
— Он скажет.
— Совесть села нашего.
— Елизар-то Панкратыч? Ну! Еще бы.
Усадив рядом с собой в машине Елизара Панкратьевича, Аким Морев выехал на Пшеничный лиман. Дорогой старик молчал, только посматривал на обочину, покачивая головой, удивляясь тому, как стремительно несется машина…
Но вот впереди что-то зарыжело, и старик заволновался: глотал воздух, шумно вздыхал и все собирался что-то сказать. Наконец промолвил:
— Нет! На месте выложу правду.
Акиму Мореву показалось: впереди зарыжела какая-то, невиданная еще им в степи, трава, но вскоре убедился: то была пахота.
Старик дал знак рукой, чтобы машина остановилась, попросил открыть дверцу и, выбравшись, ступил на пахоту. А когда к нему подошел Аким Морев, сказал:
— Видишь? На черноземе при таком морозце — корка толщиною в спичку, а у нас? Топором руби — не прорубишь. И не от мороза это. Земля тут такая. Зачем же вы ее с одра-то поднимаете, головушки садовые? Она за лето прокалилась да прокалилась: в ней, как в железе, капли воды нет. Вода нужна. Отчаянная вода — море воды, тогда она даст хлеб большой, — земля такая. А вы пашете, зерно в нее бросаете. Да ведь в такую землю зерно бросать — все одно что на грудного младенца пятерик муки взвалить и сказать: «Вставай». Как из-под такой земли зерно поднимется? Знаем, не Советская власть это делает, а неразумные люди. Вот правда первая. А теперь, родимый, пойдем, я тебе вторую правду скажу.
Вскоре они стояли на кромке гигантского, заросшего травой Пшеничного лимана. Он тянулся далеко, километров на восемь, и упирался в искусственный вал.
— Видишь? — заговорил старик. — Людскими руками этот лиман построен. Во-он ребро-то чернеет. Насыпь.
— Мы ее произвели, колхозники: мужики на носилках землю таскали, а бабы — подолами. Невысокий вал, аршина два. Весенние воды он задерживал — море свое тут образовал… и весной мы сеяли пшеницу. Как? Граммофон видал? Видал, — ответил Аким Морев.
— Тогда легче пояснить тебе, — продолжал Елизар Панкратьевич. Присев на корточки, он начертил палочкой нечто похожее на лиман. — Вот лиман, будто пластинка граммофонная. Мы ее поставили, иголку пустили… Как иголка идет? Вовнутрь, стало быть. Так мы и пахали. Понимаешь? Ушла в землю вода с краев лимана — скорей-скорей паши и сей. Дальше вода сошла — опять скорей-скорей паши и сей. На дне, серединке, вода сошла — скорей-скорей паши и сей. Часы пропустил — бери семена на спину, и домой: все одно не уродится. Вот как сеяли, родимый. А их тут, лиманов-то, тыщи в степи. Тыщи, а то и десятки тыщ. А вы что теперь наделали? Травопольную систему возвели. Читал я у Вильямса. Умный был мужик. Да ведь вы не туда разум-то его двинули. Вы ведь вон чего натворили, — и старик с величайшей горестью показал на рыжую, жесткую, как кирпич, пахоту. — Взяли, значит, разбили поле-степь на девять полей, тракторы пустили… А разве тракторист будет ждать, когда в лиманах вода уйдет? Ему план надо выполнять. Айда, давай только. Взодрал то, что повыше лимана, в книжечку записал: столько-то и столько-то гектаров вспахал. «Ой, ура тебе!» — кричит ему директор. «Ура»-то шумит, а хлеба нет. Отчего? Оттого, что лиманы забросили. Вот тебе, родимый, вторая правда. Больше других правд у меня нет. Не взыщи, ежели я тебе не в угоду сказал… А то ведь вон нашего директора Бляхина под суд хотят отдать за то, что он наперекор неразумным людям пошел: лиманы стал распахивать да новые лиманы строить.
10
Возвратившись в город, Аким Морев два дня не появлялся в обкоме. Обложившись трудами Докучаева, Вильямса, «Дневниками» Докукина — деда Ивана Евдокимовича, агрономическими журналами, он читал их, перечитывал отдельные места, иногда поднимался из-за стола и ходил, ходил, все думая о том, что же делать с Левобережьем.
Перед Акимом Моревым все время стояли те две правды, высказанные стариком Елизаром Панкратьевичем, и они, эти две правды, диктовали ему: в Левобережье надо принимать самые срочные меры. Но какие? Вот на этот вопрос Аким Морев еще не находил ответа. Он пытался связаться с академиком Бахаревым, но того не было в Москве. Что же делать? Пойти за правдами, высказанными стариком?.. Но ведь так много распахано степи, так много заброшено лиманов: они отданы под дикую траву.
Не придя ни к какому окончательному заключению, надеясь, что оно, возможно, выявится при обсуждении вопроса на бюро обкома, он позвонил Опарину и сказал:
— Я прошу вас, Алексей Маркович, подготовиться к сообщению о том, что мы с вами видели в Левобережье; и в связи с этим подумайте, какие принять меры, чтобы Левобережье давало хлеб государству и колхозникам.
Опарин было возразил, что по такому вопросу удобнее выступить секретарю обкома, на что Аким Морев сказал:
— Я понимаю, трудно делать выводы… они могут оказаться скороспелыми. И, однако, сообщение обязан сделать председатель облисполкома.
И вот в три часа дня открылось заседание бюро обкома.
