Павел ушел на реку к Ивану Черных, который у лодочной стоянки сложил себе из булыжника маленькую сторожку.
— Сват, выпьем! — сказал Павел.
— Что ж, выпьем, — отозвался Иван Черных. Они выпили, потом, обнявшись, слезно запели:
На што меня мать родила-а,
На што меня бог созда-ал?
Когда Коровин появился на игарском берегу, никто и не подумал, что это — он. Ждали сильного, уверенного, особенного, а этот был самый обыкновенный — худой, узкоплечий, седенький, вышел в ботиночках.
Толпа оттеснила его от Борденкова с сухой тропы на болото, грязь тут же заглотила выше щиколоток. Он растерялся, как маленький, растопырил руки и закричал: «Помогите, помогите же скорей!»
Печной мастер Кулагин снисходительно протянул руку и помог глупому новичку взобраться на штабель бревен.
— Ты, дедушка, какой — вольной, раскулаченной? — спросил Кулагин.
— Вольный, дитятко, вольный…
— Вольной… — Кулагин покрутил головой. — Не сиделось тебе дома. Напрасно ехал, каяться будешь.
Коровин трепыхнул руками: я, мол, и сам удивляюсь, как тут оказался.
— А зачем приехал? — спросил Кулагин.
— Известно, зачем, умирать, — ответили Кулагину со стороны. — Он хитрый, знает… У нас мерзлота. Похоронят — не сгниет, потом мощами объявится. Это нам вместо Коровина удружил Борденков.
— Кто такой Коровин? — спросил Николай Иванович.
— Чудодей какой-то. По Игарке только и слышишь: «Вот приедет Коровин — заживем. Вот приедет, избавит». Видишь, сколько набежало народу, и добрая половина из-за Коровина. Сам начальник встречать вышел.
— Как чудодействует он?.. Фокусы показывает, на картах гадает, по руке?
— Не-ет… Коровин по строительной части, по хозяйственной. Рассказывают про него такой случай… Не было в одном месте воды, ну, ни капли. Народ умирать собрался, гробы начал сколачивать. Тут кто-то надоумил позвать Коровина. Приехал Коровин, вышел в поле, понюхал, послухал и ткнул пальцем в бугор: «Там вода». Народу удивительно: «Какая же вода в бугре. Вода на буграх не живет». А Коровин свое: «Там вода». Взяли тюкнули по бугру лопатой, и впрямь брызнула вода фонтаном,
— Действительно, чудодей, оракул, — завистливо сказал Николай Иванович. — Мне бы так: понюхал, послухал… Я тоже по строительной части работаю.
— Ну, хлебнешь горя… — И для примера Кулагин рассказал, до какого бесславия доработались в Игарке техник Борденков и печной мастер Кулагин. — Борденкова я плохо знаю, боюсь за него ручаться. Зато с Кулагиным всю жизнь из одной чашки ели. Известный мастер, видный, бывало, в другие губернии работать вызывали. Тут ему и прогонные, и суточные, и наградные. А теперь во вредителях ходит, глаз поднять не смеет.
Коровин попросил Кулагина рассказать поподробней, что же происходит с домами, бараками и печками. За этим разговором и нашел его Борденков.
— Мастер Кулагин, нельзя так: человек только ступил на берег, а ты его в охапку. Дай отдохнуть, поговорить успеешь, — упрекнул Борденков. — Хотя, как поживают твои печки?
— Стоят да на твои домики поглядывают. Домики набок, и печки набок, — хмуро проговорил Кулагин и повернулся к Коровину: — Видишь, до чего затыркали, именем своим называться боюсь.
— Вижу, вижу… Случается… — Коровин приподнял шляпу. — Будем знакомы, я — Коровин. Вот обстроюсь маленько, заходи ко мне, поглядим твои печки.
Борденков подхватил Коровина под руку.
— Идемте, Николай Иванович, идемте. Покажемся. Не то дядя Василий не верит мне, готов меня с берега обратно на пароход выгнать.
Как родному, обрадовался Коровину Василий, быстро шагнул навстречу и так тряхнул руку, что у Николая Ивановича колыхнулась голова и сдвинулась на затылок шляпа.
— Приехали… Ладно. Здравствуйте! Я, признаться, плохо надеялся…
Домик, приготовленный для Коровина, стоял одиноко на отлогом скате холма, перед крыльцом бежал ручей по широкому зеленому руслу и оттого сам казался зеленым. Над ручьем висел кругляковый мостик, похожий на японский бамбуковый, у мостика — куст смородины. Было в домике четыре комнаты, три пустовали, в четвертой — стул, стол, кровать, на ней полосатый мешок, набитый сухой осокой.
— Хотите, занимайте все, а сэкономите комнатку — спасибо скажу. Ничего, сойдет? — говорил Василий, показывая домик.
— Сойдет. Не одну, а две, даже три сэкономлю, — сказал Коровин.
— Зря-то не утесняйтесь, построим. Сами будете строить. Ну, как везли? Как мой доверенный?
— Я на вашего доверенного в гневе.
— За что? — спросил Борденков.
— Три недели, и в поезде и на пароходе, забавлял меня всякими сказками и про солнце, и про ночь, и про охоту. Всех уточек, молодой человек, перебрали, а самое необходимое позабыли.
— Да что такое?
— Сапоги… В Игарке без сапог нельзя — вот с чего надо было начинать.
Василий тут же послал Борденкова на склад за сапогами. Борденков принес три пары на выбор. Коровин облюбовал полуболотные, надел, потоптался — не жмут ли.
— Вот теперь и похвалить можно, теперь у меня никаких претензий к вашему доверенному. И в другой раз посылайте его же.
— Сказок-то много нарассказывал? — спросил Коровина Василий.
— Было дело: говорю, три недели распевал сиреной. Сказочки, видать, вообще тут любят. И здесь тоже постарался кто-то. Не успел я сойти на берег, слышу: «Коровин поглядит да послухает, дунет да плюнет, и на сухом месте моментально река окажется». Моисея из Коровина сделали.
— Тут я виноват, про бугры брякнул, — признался дядя Вася. — С этого и началось все сочинение. Ну, готовы? Пошли ко мне. Жена пирогов напекла, стынут.
Пироги были с осетриной. К пирогам дядя Вася принес бутылку малаги и бутылку спирту.
— Вам, Николай Иванович, какого?
— А вот какое молодежь будет.
Коровин, Борденков и Василий пили разбавленный спирт, Мариша — малагу. На четвертой рюмке Коровин остановился.
— Я свою меру выпил. Теперь разрешите приступить к делу. Я начну с извинения. Собственно, я не виноват, а извиняться приходится. Кто начал и кто старался потом — не суть важно, важно другое, важно то, что по Игарке уже гуляет сказочка: Коровин-де все знает, все может, все устроит, одним словом — Коровин богатырь, чудотворец, Моисей. Очень извиняюсь, но я не таков. И в природе пока нет такого. Может быть, где-нибудь качается в люльке. А пока что все мерзлотники стоят только на пороге, как следует в мерзлотное царство не вошел еще никто. Мы там пока еще не дома, а в гостях, что ни делаем, а все с опаской, с оглядкой на хозяйку. Серьезное столкновение с мерзлотой было только однажды, когда строили Забайкальскую железную дорогу. У вас в Игарке — второе. В Забайкалье мерзлота поучила нас основательно. Но беда-то в том, что мерзлота везде с особицей, в Забайкалье у нее свои качества и повадки, здесь тоже свои. Вот если угодно принять меня такого — останусь, а если всемогущий нужен, сказочный — я и чемоданы не стану развязывать.
— Все? Не все — так выкладывайте! — Василий кивнул Марише: «Налей-ка по рюмочке!» — Спасибо, Николай Иванович, за откровенность. И откровенность немало стоит. Приняты, Николай Иванович, приняты! — И выпил. — А вы все-таки скажите, долго ли в это царство входить будете.
— Как пустят. Говорю, хозяйка наша строгая, капризная, с ней нельзя запросто: тяп-ляп. Накажет.
— Ну, к примеру, вот печки… Так и будем перекладывать в год по два раза? Дома, бараки долго ли шалить будут?
— Попробуем выстроим по домику так и этак, посмотрим, какой окажется надежней. Эти через год зашалили? Ну, и там через год кое-что увидим. Надо, чтобы земля сделала полный вздох, замерзла и оттаяла. Но не думайте, что за год мы все узнаем и решим. У земли не наши сроки, год для земли только один вздох. Запасайтесь терпением. Во всяком случае, одно через год станет вполне ясно: на что способен Коровин, куда лучше двинуть его — оставить ли в инженерах, перевести ли на пенсию собирать рыжики. Как видите, и для меня эта игра не маленькая.
Мариша принесла чай и еще новый пирог, с вареньем из морошки.
— Ну!.. — Коровин всплеснул руками. — От такой жизни гнать будете, не уеду. На пенсию перейду — все равно здесь останусь. Рыжиков нет — буду собирать морошку!
После чая Коровин заинтересовался изделиями из корешков, — их у Василия накопился уже целый шкаф, — внимательно пересмотрел все и отставил чудище, в котором перемешалось и человеческое и звериное. Маленькая, вроде обезьяньей, голова с кривым рогом на лбу, с высунутым змеиным языком, с бородкой из трех ниточек; вздутый живот, вроде пузатого старинного самовара — яйцом; вместо ног три тоненьких сучочка, сзади длинный скрученный и перекрученный свинячий хвост. И во всем, в каждой черте ехидный дребезжащий смех.
