— Ну? — потребовал соседушка.
— Чего «ну»?
— Пошел в склад-то?
— Надо же подсобить.
— Что, у них своих сотрудников нет? Молодых и специально обученных?
— Ежели бы ты не был стукнут, то сообразил бы. Молодой и опытный приметен. А у меня ни вида, ни внешности. Грибок-сморчок. И в годах. Было бы тебе известно, что в разведчике незаметность завсегда ценилась. Поскольку ему отпускается на операцию семнадцать мгновений, а место встречи изменить нельзя. Короче, дал согласие.
Говорю и удивляюсь — как это я на склад в своих мыслях перескочил. Видать, врос он мне в мозги фундаментом.
— Ну? — опять торопит сосед, да и второй больной, лежавший как бы в забытьи, глаза открыл и к нам повернулся, поскольку интерес и боль умаляет.
— Устроили меня на этот склад легкой промышленности. Кожа, цигейка, замша, лайка… И три работника, кроме меня. Один — в кудрях, вроде балерины. Второй — с челкой, под боксера. Третий — прилизанный, с залысинами. Ну, я, значит, круглое качу, плоское верчу, а бесформенное волочу…
— Доктор вон! — шепнул сосед.
Ему-то через меня дверь хорошо видать. А я должен обернуться, что и сделал.
У двери стоял высокий пожилой мужчина с сивенькой бородкой, в очках, которые сидели на красном буратиновом носу. Под халатом у него темный костюмчик с иголочки, галстук стоячий и рубашечка голубенька, видать, с тихим хрустом от чистоты.
— Да не доктор, а целый профессор! — хохотнул я.
5
Профессора я узнал лишь по носу. Ни лохмотьев на нем, ни калош с онучами. Оказался, между прочим, культурным человеком. В галстучке с воткнутой булавкой — как в театр пришел. Однако была одна закавыка, выдавшая его с головой, — в руке профессор держал полиэтиленовый мешок, из которого торчали рыбьи хвосты, лещевые, жареные.
— Не ожидал я, Николай Фадеич, от вас подобного легкомыслия, — поджал он тонкие обветренные губы.
— А забыл, Аркадий Самсоныч, как Уголовным кодексом легкомысленно лупцевал браконьера по затылку?
Профессор сел у моего изголовья, а мешочек положил себе на колени, отчего лещиные хвосты уперлись в его галстук.
— Не могла супруга завернуть? — проворчал я.
— Супруга еще в деревне.
— А ты приехал?
— На пару дней.
— Да ведь я жив и здоров!
— Как еда, как врачи? — замял он разговор о своем приезде.
— Тут не еда, а вареная ерунда; не врачи, а сплошные палачи.
— Вот раньше были врачи, Николай Фадеич, гуманистического толка. Нас пять человек росло у матери без отца. И случился у нее сердечный припадок. Упала мать без сознания. Вызвали врача. Он делал уколы, массажировал, давал нюхать… Долго работал, пока не появился пульс. Реанимировал без всякой техники, А потом вытер лицо платком и заплакал.
— Почему заплакал-то?
— Вот и я спросил: «Дядя, вы что плачете?» И он мне ответил: «Сиротами вы остались бы сейчас…» Не в том дело, что спас — спасают многие. А чужую боль принял к сердцу.
— Не мог больному человеку рассказать что-нибудь повеселее? — озлился я.
— Николай Фадеич, это же оптимистическая история со счастливым концом!
Профессор мне друг, да и ему не скажешь. Истории со страшными-то окончаниями во мне, кроме злости, ничего не будят. Коли бьют человека или обижают, какие тут рассусоли? Действовать надо, а не переживать. А вот как увижу проявленное благородство, так эти самые рассусоли меня и обволокут. В кино, когда публика радуется, что все обошлось, мне наоборот — туманцу в глаза подпускают. В транспорте парень место женщине уступит, а меня радостью захлестнет, и я гордо так пассажиров взглядом окину, будто геройство произошло. Шел как-то весной сквером. А там яблоня цветами белыми запорошена — благоухание от нее нежнейшее. Впереди парень шел, красивый, высокий, ладный, одетый… На него не только девицы, но и население оглядывалось. И вдруг этот парень к яблоне. У меня в душе все похолодело. Не ветки жалко, а ошибки в красивом человеке. Пусть бы пьяница ломал… А парень понюхал цветки на дереве, повздыхал и отошел. Так я рассопливился до неузнаваемости.
— Как жизнь, Аркадий Самсоныч?
— Решил последовать твоему совету, Николай Фадеич.
— Какому совету?
— Воплотить в жизнь твой лозунг: «Каждому селу — своего профессора».
— Ты уже говорил, что зимовать там будешь.
— Не зимовать, а работать.
— Уж не в свиноводческом ли комплексе оператором?
— Видел, сколько в моей избе книг? Еще привезу, все привезу из города, кроме специальных. И открою общедоступную библиотеку. А?
— Аркадий Самсоныч, поздравляю тебя с большим человеческим поступком.
И я пожал ему руку, как положено в таких случаях, а он привстал, как водится в подобных обстоятельствах.
«Вы не знаете своего счастья…» Так говорят счастливым, поскольку со стороны виднее. Да его никто не знает. А почему? А потому что сравнить не с чем. Чтобы ощутить счастье, надо кусочек несчастья. Да ведь закавыка, поскольку кусочек несчастья все счастье сожрет.
В таком случае я буду ценный предмет для ученых, как сочетающий в себе и то и другое. Чуть не убили — несчастье. Мария любит меня, Паша орден получил, профессор душевный поступок задумал — счастье. Видать, возможно счастье и при несчастье — смотря что тут перетягивает.
— Мне, Аркадий Самсоныч, тоже совет требуется по твоей части — надумал я книжку написать.
А сам гляжу из-под повязки — не заржет ли? Да нет, бородку огладил, очки поправил, хвосты лещиные покрепче к галстуку прижал и ответствует:
— Ну что ж, дело похвальное. Из какой области?
Из какой области? И не сказать. На душе моей красиво, а ни слов нет, ни мотива. Поскольку все мысли имели форму недолепленных и недоваренных пельмешек. Как в людей перелить, что ли, мое думанное, передуманное и недодуманное?.. Я хотел бы… Эх, многое бы хотел втолковать людям, включая ребят из моей бывшей бригады…
О взаимосвязи первой сущности со второй. Первая сущность, тело наше, создана для второй, для души нашей, а иначе она, первая-то, не имеет смысла, как, скажем, болотная лягушка. Первая сущность, тело наше и все материальное, радует вторую сущность, но истинная радость для второй сущности от второй же, ибо человеку — человеческое…
О стариках, которые с годами становятся мягче, умнее и добрее, поскольку как бы поворачиваются от мира вещей лицом к человеку. Потому что поняли наконец-то соотношение сущностей, и вторая их сущность отвернулась от первой, как от суетной…
О том, как жить, — я бы научил жить через соотношение первой и второй сущностей. А интересно жить-то, между прочим, очень просто…
О том, как найти смысл жизни и как отыскать счастье. А коли глянуть на все через первую и вторую сущности, то смысл жизни и счастье есть одно и то же, лишь по разному обозначенное…
О том, как любить женскую сущность…
Да разве все перечислить?
— Насчет смысла жизни и соотношений сущностей.
— Ага, философская. Как будет называться?
— «Ход второй сущности».
— Немножко шахматное, но дело не в этом. Не почитать ли сначала кое-каких авторов, а?
— Каких?
— Маркса, Гегеля, Канта…
— Хочу, Аркадий Самсоныч, донести до людей взгляд на жизнь незамутненным.
— Ну выздоравливай, а там посмотрим.
Тут я, конечно, руку протянул и лещей у него отобрал, поскольку дело шло к масляному пятну на галстуке. Однако под мешочком с лещами обнаружился еще мешочек с заморским корнеплодом под названием ананас. Откуда люди взяли, что больные жрут боле всех?
— Когда уезжаешь в Варежку-то? — спросил я.
— После банкета.
— Какого банкета?
— Который Павел дает по случаю награды.
— А где он его дает?
— У тебя на квартире.
— А когда?
— Как только выпишешься.
Значит, надо мне поспешать. А то и банкет тут пролежу. Узнаю у врача, как теперь моя голова относится к веселым напиткам. Кто на празднике не пьет, тот зовется идиот. А может, умный.
— Голова болит? — посострадал профессор.
— Кружится.
— Сотрясение. Врач сказал, что пройдет. В моем институте был один кандидат наук, балда балдой, упал с лестницы и тоже заработал сотрясение. Веришь ли, потом стал весьма умным человеком. Статьи публиковал глубочайшие.
— Тоже?
— Что тоже?
— Тоже, как я?
— Ну да, тоже сотрясение.
— А до сотрясения и я был, значит, балда балдой?
— Мною проведена некая параллель…
— А ты, — перебил я, — и без сотрясения умный?
— Николай Фадеич, тебе нельзя волноваться. Тем более из-за такого пустяка, как твои умственные способности.
— Пустяки? — Я сел, взъярившись.
— Лежать! — гаркнул профессор, как ученой собаке.
Я схватил мешочек с лещами, поднял их высоко, как бы приглашая всех обозреть, и слащавым голосом засюсюкал:
