мени з вамы». Музыку к ней написал Рубец.
Он скончался под утро, а через день почти все газеты откликнулись на это грустное событие маленькими дежурными статьями. Все они назывались одинаково: «А. И. Рубец», и возле каждой стоял небольшой черный крестик. Один некролог заканчивался словами: «Мир его праху. Он был очень добрый человек».
Я вспомнил об этом, когда поздно вечером, в день приезда в родной город, ходил по тихим стародубским улицам, пропахшим маттиолой и душистым табачком. В яблоневые сады падали бесшумные звезды, на поросшем ряской озере Бабинец квакали чистейшими голосами лягушки, а с бульвара, посаженного Рубцом, тихо и щемяще доносились песни.
Они звучали как в годы моей юности и как в то время, когда здесь, под сенью этих лип и кленов, ходил старый слепой музыкант. Он был удивительно похож на Запорожца из славной украинской вольницы. У него были седые, обвислые усы, взлохмаченные брови, коренастая фигура, и он мог хохотать так же заразительно, как тот казак, которого нарисовал Репин на своей знаменитой картине.
Мне захотелось, мне до боли захотелось воскресить хотя бы несколько страничек далекого прошлого, чтобы отдать дань уважения этому доброму человеку, несправедливо забытому моему земляку.
И я взялся за перо…
1
— Послушай, человек хороший, не знаешь ли часом, где здесь дом господина Рубца?
— Чего ж тут не знать? — с легким удивлением в голосе ответил легонький, словно ветром подбитый старичок, обликом похожий на прислужника у захудалого помещика. — Дом Ляксандры Ивановича всякий в Стародубе показать способен. — Он с охотой повернулся в ту сторону, куда следовало ехать. — Езжайте перва-наперво прямиком, поколе церква не покажется, Пречистой богородицы, от ней налево свернуть прикажите, к собору, значить, а оттудова опять же правой руки держаться следует, до сенного базара… место заметное, все кругом сеном присыпано… А от базара…
— Погоди, погоди… — Сидевший в пролетке мужчина нетерпеливо забарабанил пальцами по колену. — А может, ты, любезный, в ту самую сторону держишь путь, тогда садись, покажешь!
— Это можно, — согласился старичок. — Почему не удружить хорошему человеку.
Он осторожно ступил на заляпанную грязью подножку и аккуратно опустился рядом с потеснившимся седоком.
Седок, очевидно, ехал издалека. На нем было изрядно запыленное пальто с пелериной и такая же запыленная, щегольская, с высокой тульей, шляпа, из-под которой выбивались легкие пушистые волосы. Несмотря на усталость, он ни секунды не сидел спокойно, а все время глядел по сторонам, живо поворачивая голову то вправо, то влево.
Город, в который только что въехала пролетка, встретил путешественника маленькими деревянными домиками под тесовыми замшелыми крышами, жердяными пряслами и непролазной весенней грязью. На низкой, широкой гребле между двумя озерами усталые лошади с трудом вытаскивали ноги, колеса погружались в густое месиво почти до ступиц, и вознице пришлось немало поработать кнутом, пока лошади вывезли экипаж на сухое место.
— Ну и грязища ж у вас, — добродушно сказал седок.
— По весне хватает, — согласился провожатый.
За греблей начиналась широкая Черниговская улица. Дома тут были побогаче, с большими окнами, узорчатыми наличниками и парадными дверьми под железными козырьками. Дома уже не жались друг к другу, а стояли просторно, и за ними тихо плескались отцветающие сады, отделенные от улицы добротными заборами из вершковых досок, зажатых толстенными дубовыми шулами.
Миновали просторную площадь с двумя рядами неуклюжих каменных лавок и древними красивыми церквами, спустились под гору и наконец остановились возле длинного деревянного дома со множеством окон, смотревших на две улицы.
— Вот здеся, значить, Ляксандра Иванович и помещаются, — объявил старичок, ссаживаясь с пролетки.
— Об этом, пожалуй, догадаться не в труд, — весело ответил седок прислушиваясь. Из открытых окон доносились звуки рояля и зычный бас певца, исполнявшего арию Сусанина. — Голос-то, голос каков! — На подвижном лице приезжего изобразился полный и неподдельный восторг.
— Кажись, Петька-печник старается, — предположил старичок.
— Ай да Петька, ай да молодец!
Возница снял с пролетки пузатый кожаный чемодан и измазанный красками ящик из тех, которым пользуются живописцы, и остановился в нерешительности, не зная, что дальше делать с вещами.
— Занеси во двор, — попросил приезжий. — Да только тихо, чтоб не помешать певцу… А сам езжай с богом… Я погожу.
— Да и мне, добрый человек, пора восвояси, — сказал старичок.
— Конечно, конечно… — Приезжий порылся в кармане, отыскивая рублевую монету. — Вот за услугу… Не откажи принять…
Он прошел на большой, поросший травой двор, тихонько расположился на скамейке под кустом пахучей сирени и, дождавшись, когда смолк последний звук рояля, шумно захлопал в ладони.
— Брависсимо! Брависсимо!
В окне показалась кряжистая фигура хозяина дома, лохматая голова и загорелое докрасна лицо с длинными усами запорожца.
— Батюшки светы! — Хозяин всплеснул руками. — Кого я вижу! Илья Ефимович! Вот удружил… Вот обрадовал…
Через минуту они уже обнимались и, войдя в раж, хлопали друг друга по плечам: гость изо всех, впрочем, небольших сил, хозяин — осторожно, как бы не пересолить и не сделать гостю больно.
— Это, брат, Репин, знаменитый на всю Россию художник. — Рубец представил гостя стоявшему в стороне молодому певцу.
Илья Ефимович поморщился.
— Не люблю громких фраз, Александр Иванович!.. А с юношей с превеликим удовольствием познакомлюсь… Здравствуй, казак! — Он протянул руку. — Репин.
— Левачек Петро, — пробасил «казак».
— Ну и голосище ж у тебя, Петро, как у протодиакона.
— Бог не обидел… — согласился Рубец. — Роль Сусанина с ним разучиваем… Задумал я, Илья Ефимович, нашими малыми силами «Жизнь за царя» на местной сцене поставить.
— Вот как? Похвально! — живо отозвался Репин. — Только почему ж «малыми силами»? — Он посмотрел на Петра. — С таким басом хоть в Петербург на сцену иди!
— А я, сказать по правде, и собираюсь его в Петербургскую консерваторию устроить… По осени поедем, так, Петро?
— Это, как вы решите, Александр Иванович. Я-то с полным удовольствием.
— Простите, я помешал вашим занятиям… — Репин спохватился, и смущенная улыбка осветила его виноватое лицо. — Вы продолжайте, будто меня и не существует.
— Как можно! Такие гости нас жалуют не столь часто, — воскликнул Рубец.
— Нет, нет, обязательно продолжайте. Я послушаю.
— Ну что ж… Ежели такая твоя воля… Мы недолго. А ну-ка повтори, — сказал он Петру.
Большая комната сразу стала как бы теснее. Захотелось на простор, куда-нибудь на Волгу, под высокое небо. Казалось, только там и можно почувствовать всю силу этого голоса.
— Как хорош!.. — пробормотал Репин. — Орфей!
Несколько минут он пристально всматривался в лицо певца, а затем машинально, не совладев с собою, потянулся за листом бумаги. Почти не отрывая карандаша, он сразу же схватил самое главное — простодушие и радость человека,
