А фиат с перевала стремительно ринулся вниз.
Тут пошли мелькать по сторонам шоссе огромные двухохватные буки с белесыми стволами. Стволы эти густо усеяны были резаными надписями и кое-где старательно вырезанными крестами: здесь когда-то ютились банды бело-зеленых и здесь же, под буками, хоронили своих убитых. Глянцевитая листва буков там, где сквозь нее просвечивало небо, казалась синей. В мохнатых, круглых висячих шишках вызревали буковые орешки.
Тут тоже выпрямлялось шоссе, чтобы стать ему по-настоящему стремительным, чтобы миновало оно эти жалкие петли, придуманные для тяжелых местных троечных дилижанов, медлительно передвигавшихся тяжелыми лошадьми.
Трехкилометровый спуск с перевала был изрыт здесь и там особо яростно. Валялись вывороченные огромные пни. Стенами стояли срезы, как траншеи. Добрались до почвенных вод и отводили их в балки, перекидывая через ручьи бревна.
Тут работали уж не подростки, а бородатые северяне в лаптях, может быть, смоленские, может быть — курские грабари. Между их палатками, в тени, там, где когда-то стояли и шалаши зеленых, хозяйственно горел огонь, что-то варилось в большом котле, и примчался оттуда лаять на машину басом тоже хозяйственный, старый, кудлатый пес мышиной масти.
Дальше мелькнула новыми клепками куча бочонков с гудроном, потом — какой-то обширный двор, полный заготовленных буковых дров, кидающихся в глаза своей розоватостью, а около двора свирепо гоготали белые гуси, змеями расстилая по земле шеи.
А поодаль от двора, на удобной поляне, пилили годные только на дрова кривые буковые сучья тоже какие-то издалека пришлые люди.
Кивая на них, говорил Торопов:
— Вот, пришлось недавно слышать от одного паникера: «Бегут из колхозов». Куда это бегут? Как так бегут? Уезжают на работы, потому что в колхозах, где теперь везде работают тракторы и комбайны, они оказались липшими. Но ведь это же нами и предусмотрено. А бежать — беги, пожалуй, сделай милость, беги, и куда же ты именно можешь бежать? И далеко ли ты убежишь? Теперь не петровские времена; ни раскольничьих скитов, ни вольного казачества… Уехал ты из Вологодской, скажем, области в Крым. Прекрасно! Рабочие здесь вот как нужны. Ты — природный лесоруб, пильщик, — руби лес здесь, пили здесь, — и вот у нас и дрова на зиму, и прямая дорога будет… Сейчас здесь все в порядке оформления пока, поэтому имеет еще вид довольно хаотический, но поглядите-ка годика через два, что здесь будет… Красота!.. И уж не на таком одре мы будем с вами ехать тогда, а на своей советской, новенькой машине с Нижегородского завода… «Бегут…» Произвол, значит? Но ведь в том-то и дело, на том-то и строится наша жизнь, что никакому личному произволу в ней нет и не может быть места. На законах железной необходимости строится наша жизнь, и чем дальше, тем это будет для всех очевиднее. Не какие-то там наития, не мистика, а мозг, строгая работа мозга, то есть той же самой машины, которая должна действовать без шатаний и перебоев, правильно и нормально… Вот что у нас будет в самом скором времени, потому что, — вы и сами, конечно, понимаете это и видите, — мы идем гораздо быстрее, чем позволяли себе думать самые необузданные в старину мечтатели… Пусть у нас пока еще волчий машинный голод, мы его скоро утолим, но по части выкорчевывания предрассудков всяких, пусть-ка за нами и теперь даже угонятся другие прочие… Всю творческую энергию, всю рабочую энергию ста с лишним миллионов людей рабочего возраста держим мы в кулаке и можем переключать ее по мере надобности куда угодно. Это что? Шутка?! Земной шар, пока он стоит, не видал никогда и нигде такой бешеной стройки, как у нас, а находятся нытики, суслики из норки и свистят потихонечку: «Хвосты, пища святого Антония», и прочее… Ерунда!.. Какая все жалкая ерунда и чушь!.. У нас множество добывается всякого местного, хотя бы той же рыбы, но много и пропадает, как я убедился в этом… Рыба поймана, нужно ее перевезти, куда следует, на приемные пункты, не хватает транспорта; нужно ее скорее солить, чтобы не испортилась, не хватает бочек. В результате — сотни центнеров портятся и выкидываются в то же море обратно. Выходит, что мы вылавливаем явных хищников-дельфинов, а сами такие же хищники… Но это ведь все наладится вот-вот, на ошибках мы учимся… Это все пустяки… И пусть все до единого понимают, что даже простая сытость всех и каждого зависит от его добросовестности в работе, что здесь круговая порука: один за всех, все за одного.
Говоря, Торопов то и дело взмахивал рукой и то близко придвигался к Брагиной, то отшатывался, как будто совершенно непроизвольно, привычно, все порывался он встать, воображая перед собой не одну только Брагину, которую убеждать было не нужно, а целую толпу слушателей, глядящих недоверчиво.
Между тем кончился трехверстный спуск с перевала, кончились и буки. Снова пошли дубы, и среди них шоссе развернулось победно, как сорвавшаяся с высот сквозь теснины река, нашедшая для себя долину.
Начались хотя и лесные еще, но уже ровные места. Шоссе здесь не делало петель, ни выпрямлять, ни расширять его было не нужно. Но кучи битого камня очень щедро были навалены с обеих сторон, и валялись неразбитые острые камни.
Вдруг что-то взорвалось под машиной. Она подпрыгнула, протащилась несколько шагов и стала.
— Есть такое дело! — весело сказал Митрофан. — Шина лопнула!
Шофер выпятил губы, поглядел на горняка, крутнул неопределенно головой и перенес через борт ногу.
— Вылезай, Дуня, промнись, — скомандовал Митрофан, а шоферу, доставшему запасную камеру и зло шлепнувшему ее наземь, сказал, подходя: — Давай помогать стану накачивать, — в чем дело!
— Сам справлюсь, — буркнул шофер.
— А сам, так чего лучше! Вваливай, дядя… А на сколько время остановка?
— Минут на двадцать…
— Ого, Дуня, а?.. Двадцать минут подышать можем… Давай в лес пройдемся, ягод — земляники поищем.
— Еще чего! — зевнула Дуня.
— Да а то чего же! — пропел он ей в тон, повел плечом и поглядел прищурясь.
— У-го-во-рил! — горестно протянула Дуня.
Должно быть, в это слово, так именно горестно сказанное, был вложен какой-то им понятный смысл, потому что они весело смеялись, сцепились руками и, захватив свои палки, как-то незаметно быстро исчезли в лесу.
Проводив молодоженов внимательными глазами, Мартынов сказал:
— А в лесу здесь, Галина Игнатьевна, должно быть, прохладно: вон и ручей даже…
— Ручей, да, вижу… Это отлично. Можно вымыть руки.
Галина Игнатьевна встряхнула раза два свою дорожную накидку и добавила:
— Нет, это ужас, а не машина. У меня совершенно оцепенел затылок. Помилуйте, нужно же было сохранять равновесие, когда так бросало то туда, то сюда… Вы при вашем весе, конечно, меньше страдали.
И она пошла в сторону, противоположную той, куда скрылись Митрофан с Дуней, а шедший сзади нее Мартынов сказал, слегка вздохнув:
— Если говорить правду, то я совсем не страдал… Иногда мне… м-м… приходилось ездить на машинах гораздо хуже этой, а эту я нахожу совсем недурной…
— Пойдемте вперед, а? — взяла за руку Торопова Брагина. — За двадцать минут остановки можно пройти черт знает сколько, а дорога здесь чудесная… Шофер, вы нас тогда догоните и посадите?
И, чуть оправив свое голубое платье, она пошла поступью предводительницы народных восстаний, держа голову прямо и корпус ровно.
Торопов все пытался попасть ей в ногу, но шаги его были слишком коротки.
У машины с шофером остался только горняк. Он закурил очередную папиросу и справился о фиате:
— А давно инвалид этот из ремонта?
На что возившийся с камерой шофер ответил сумрачно, но с достоинством:
— Я на нем, почитай, четырнадцать тысяч километров сделал, в ремонт еще пока не отдавал…
— Значит, он у вас вроде клячи двужильной?
— Вроде, — сухо ответил шофер.
III
Галина Игнатьевна действительно окунула свои руки в ручей: она нашла такое место, где он был поглубже и где можно было удобно стать на камень. Она по-детски вскрикивала:
— Ах, прелесть! Холодная вода… Вот пожить бы здесь несколько дней! Очень я люблю лес… и воду.
Потом она быстро сбросила спортсменки и опустила в ручей ноги.
Неотрывно глядя на эти ноги в ручье, Мартынов сказал:
— Вот видите. Вы любите воду, я тоже. Значит, у нас уже есть кое-что общее… Все-таки, вы смотрите, не простудитесь.
— Ка-ка-я трогательная заботливость о враче! Спасибо вам! Простуда — это старинный предрассудок… Но я ведь сказала вам, что не только воду, я и лес очень люблю. Особенно такой, как здесь, — дубовый. Я и родилась в дубовой роще. И знаете, что я любила делать в детстве? Наберу жолудей, только самых крупных, самых спелых — желтых, с рубчиками, — принесу их на кухню и положу на плиту. Они там вздуваются, вздуваются, потом лопаются — и прыг с плиты на пол. Печеные жолуди — вот как казалось вкусно!.. Конечно, каштаны печеные гораздо вкуснее, я в этом убедилась потом, но-о каштаны ведь у нас не росли, только дубы. Вот как раз такие, как здесь… И речка была. И озеро. А на озерах дикие утки. Да, воды у нас было гораздо больше, конечно, чем здесь.
