В таких случаях последнее слово за методическим советом.
Докладывал Миловидов, и нельзя было не заслушаться им. Что значит академическое образование, до чего высока у человека командирская культура! Никаких сбоев, неточностей, приблизительности в докладе. Развернул Миловидов на столе в метровую длину сложенный гармошкой график, рядом рабочую тетрадь на нужной странице открыл и все рассказал, как было. Когда первый вылет Махонин сделал, когда последний, сколько с одним инструктором налетал, с другим, третьим, сколько всего полетов выполнил. Не просто доклад, а убедительнейшее доказательство, что в эскадрилье сделали все возможное для ввода Махонина в строй боевых летчиков. И если не получилось, то в этом вина лишь самого Махонина.
Собрал Миловидов на столе график и, закрывая рабочую тетрадь в ярко-синем капроновом переплете, будто последней страницей перехлестнул летную судьбу Махонина:
— По летно-психологическим качествам считаю целесообразным перевести лейтенанта Махонина на другой тип летательных аппаратов.
Как приговор без права обжалования прозвучал вывод Миловидова. И каждого из большого совета поневоле стегануло: неужели ничего нельзя изменить? Взять и с первого шага поломать жизнь человеку?
И еще резануло слух это ученое «летательных аппаратов». Работали на самолетах, всю жизнь говорили о самолетах, а тут какие-то летательные аппараты появились в обращении. На космический корабль его, что ли?
Нельзя было не заметить некоторую надломленность самого Миловидова. В другой раз заключительное слово его звучало бы так, что аж стены звенели, а после неудачи на посадке он и в голосе упал. Понятно, не ровен час, и самому придется стоять на месте Махонина. Вязничев пока молчит, ходит, думает, и до чего он додумается — одному богу известно. Но сказал, что Миловидова пока на вертикальных не планировать. «Пусть отдохнет» — вот его слова. Попробуй пойми, что он вынашивает.
Каким бы ни был большим совет, а есть в нем два-три человека, которые и делают погоду на любых обсуждениях.
Кто-то из них возьми и скажи:
— Зачитайте, пожалуйста, характеристику из училища.
Живет же, наверное, и сейчас тот инструктор, написавший в характеристике Махонина такие слова: «Качество техники пилотирования отличное…»
Миловидов до конца дочитал лейтенантскую аттестацию, но мог и не читать. У всех осталась на памяти только первая строчка. И недоумение: как же так?! Там летал, а у нас не может?
Заворочался на своем месте Глебов. Если в училище летал хорошо, а в полку не могут научить, то, значит, низкий уровень методической работы. То есть камешек в его огород. Заместитель командира в числе прочих дел отвечает и за методическую работу. Это его хлеб. Будь Глебов порасчетливей, так ему есть полный резон поддержать вывод Миловидова: не подходит по индивидуальным летным качествам. Излишне напряжен, может, боится, а потому скован, с опозданием переключает внимание, резко реагирует на отклонения в полете.
— Товарищ командир! Я предлагаю послушать самого Махонина! — вскинул Глебов руку.
Пригласили Махонина. Он вошел как на деревянных ногах и остановился у порога, Рыжеватый, поджарый, с мускулистой шеей. Лицо сразу взялось бело-пунцовыми пятнами. На таких горячих и воду возить опасно: бочку опрокинет.
Глебов спросил его напрямую:
— Махонин, ты хочешь служить в палубной авиации?
Что-то дрогнуло в лице лейтенанта, поник он взглядом. Не сразу, но ответил, хотя и не с охотой:
— Одного желания мало.
Глебов не то что вспылил, но обиделся за лейтенанта. Сказал в сердцах:
— Что ты, как на канате, балансируешь? Если хочешь — одно, не хочешь — так и скажи! Пойдешь на другие самолеты! Никто тебе зла не сделает.
Резонно: если сам человек не хочет летать на вертикальных, никто его не научит. И методика обучения здесь ни при чем.
— Хочу! — твердо ответил лейтенант.
— Вот это другое дело. — Глебов уселся на свое место.
Были Махонину и другие вопросы, были после его ухода и выступления. Еще раз взял слово Миловидов.
С ним нельзя было не согласиться. Все его инструкторы перегружены подготовкой других молодых летчиков к предстоящему походу, Махонина «завозили», и легче человека научить сначала, чем переучить, лейтенант действительно не показывает высокую технику пилотирования на самолетах вертикального взлета и посадки.
И все понимали, что командиру эскадрильи нужны сильные, подготовленные во всех условиях летчики, а не такие недоразумения, как Махонин. Да, по-своему командир эскадрильи прав.
Лишь немного Миловидов не дотянул до безоговорочного авторитета. По всем статьям он выходил в хозяева летной жизни, если бы кроме срыва не оказывалось против него еще одно обстоятельство: Миловидов не был инструктором на самолетах вертикального взлета. Пока сам переучивался, не мог выбирать инструкторскую программу, и с Махониным он не летал. И все, что предлагал Миловидов, хоть и говорилось своим голосом, но с чужих слов.
В числе последних взял слово Глебов. Прибрал в сторону поредевшую челку, прокашлялся:
— Чего там валить с больной головы на здоровую: на нашей совести отставание Махонина. Будь на его месте любой летчик, хоть семи пядей во лбу, и все равно не мог бы научиться летать.
Пункт за пунктом перечислил Глебов все нарушения в методике летного обучения лейтенанта. Кому, как не ему, знать все тонкости летного мастерства?
— Предлагаю дать Махонину дополнительные полеты.
Сел Глебов, и чувствовалось: чаша весов заметно перевесила в пользу Махонина. Если Глебов берет вину на свою службу, кто станет оспаривать? Ему видней…
Окончательно судьба летчика фактически была решена выступлением Рагозина. У него были свои доводы. Посчитайте, сколько государственных денежек уже затрачено на товарища Махонина, — это раз. Неудача с ним ляжет пятном на честь всего коллектива — два. Самому Махонину будет нанесена тяжелейшая душевная травма — три. И если есть возможность, как явствует из выступления товарища Глебова, то ее надо использовать до конца.
На Глебова Рагозин мог бы и не ссылаться. И так все знали, что из всех летчиков Глебов был у замполита на первом счету.
— У меня вопрос, — почувствовав критичность момента, встал Миловидов. — Если мы оставим Махонина, кто учить будет? В моей эскадрилье его уже все инструкторы вывозили.
Да, безусловно, Махонина оставлять в эскадрилье Миловидова нельзя. Однако если передать его в другую, то как там заладится? Одна эскадрилья от другой не на необитаемых островах. В одной сделали вывод, что не умеет летать, а в другой разве не такие инструкторы?
Полковник Вязничев, до того не принимавший участия в споре, отозвался на вопрос Миловидова без раздумий, Будто давно у него уже было готово решение:
— Майор Глебов.
Тут и хмурые не удержались от улыбки. Только Глебов вроде как поник головой: еще одна забота на его шею!
— Действительно, Иван Сергеевич, много народных средств ухлопали, посмотрите еще вы.
Глебов не стал оспаривать:
— Понял, командир! Назвался груздем…
Посмеялись и голосовать не стали.
Не столько решение командира было тому причиной, сколько сняли грех с души. Если Глебов не научит, тогда действительно и жалеть нечего.
В первые годы полетов на новых самолетах главным было обкатать как следует машину. Техника постоянно совершенствовалась, в полетах не обходилось без сложных ситуаций. Одно дело — техника, а другое — и летчики не сразу освоили тонкости пилотирования. «На арену цирка вызывается летчик такой-то…»
Один взлетает, а все смотрят. И смех и грех. Взлетает носом на север, а пока поднимается, уже смотрит на юг; то выше водокачки вынесет, то над землей стрижом косит.
И вообще, земля имеет силу притяжения, самолеты — свойство падения, а человек — чувство страха.
Перед небом равны все: и опытные летчики, и совсем зеленые лейтенанты. Никто из смертных не чувствует себя в кабине самолета властелином неба. Особенно если случаются неприятности.
… Это был рядовой полет на разведку погоды. Глебов любил открывать летную смену. Правда, приходилось вставать раньше других. Но это ему не в тягость. Наверное, в крови крестьянского сына тяга подняться на ранней заре. С первым шагом из подъезда сделать несколько глубоких вдохов, освежающих, как родниковая прохлада. А перед самым восходом солнца встать лицом на восток, чтобы в глазах полыхала заря, и прислушаться к земле: покой и чистота кругом, день не взбаламучен нескончаемой суетой, легка и безмятежна первая после ночного забытья песня птицы. Из-за дальних гор, голубеющих в дымке крутобокими облаками, показывается краешек солнца. И как золотым сиянием озаряется мир. Здравствуй, день входящий!
